Когда не горят костры

– Что ж, разумно. – Рогвальд неторопливо кивнул и махнул Мареку, подзывая, словно пса. – Отыщи векшицу, сынок, да втолкуй ей мой приказ: пусть отправляется в степь, след искать. А коли хочет в безопасности рябинную ночь встретить – то пусть поторопится. А заартачится, как кобылица необъезженная, – то пусть с Влаславом толкует о долге своём и перьях.

Птицелов тихо хмыкнул, даже не шевельнувшись, а Марек похолодел – не зря, не зря гнева воеводы боялся. Такое птичьему колдуну передать – всё равно что добровольно темя под чудовищный клюв подставить!

– Будет по слову твоему, воевода. – Как ни старался Марек, а голос дрогнул.

Не желая сильнее дядюшку прогневить, он бросился к пологу, в темноте едва с Чёрным Вороном не столкнувшись. Тот посторонился, шевельнул рукой, и снова замерцали алым угли, словно глаза дикого зверя. Недоброй и жестокой показалась Мареку улыбка старшего колдуна, но ему ли, юнцу, о том думать? Он поспешил поскорее мимо векшицы к пологу проскользнуть. Рядом с ним воздух едва не потрескивал от зловещей силы. Если таковы слуги Птичьей матери, то каковы же её дети?

Негоже кмету и разведчику бояться, а всё же он боялся. В глазах потемнело, и сам не заметил, как из тёплого шатра вылетел. Против воли пальцы сами нашли на груди деревянную пластинку с выжженным родовым знаком. Скользнули по шершавой поверхности, сжались на шнурке. Страх, древний, тёмный и хитрый, перед бездонным небом, перед колдовской волей, сжался и отступил.

Снаружи ночь навалилась с холодом и густой чернотой, придавила к земле, словно небо на голову рухнуло, гни покорно спину, не то шею сломаешь. Марек выдохнул белый пар, слепо огляделся. Костры жечь чародеи запретили, и кметы жались друг к другу по малым шатрам. Хоть вороньи чары и увели ветер в сторону, а осенний воздух всё одно пощипывал кожу да драл горло.

Наперво Марек нашёл Уголька, прижался лбом к лошадиной морде и несколько минут слушал его спокойное дыхание. Коли зверь спокоен, то человеку и вовсе бояться зазорно. Потрепав коня по шее, Марек огляделся, ища серый силуэт Неясыти. Где ходит векшица, что творит под покровом тьмы? Хоть и не Птичьей матери дочь, а всё ж её дарами пользуется. Не зря же птицеловы и оступившихся векшиц судят.

С тяжёлым сердцем шёл Марек по тихому лагерю, притаившемуся под тяжёлой ладонью чужого неба. Он знал – ни братья-Вороны, ни сам воевода не жалуют Неясыть – слишком уж своевольна! Поговаривали, векшица стара, что княжий терем, и потому склоняется лишь перед волхвами да самими богами. Даже птицеловов и тех не боится, хоть и надзиратели они над птичьими колдунами. Да только самому Мареку Неясыть по сердцу была – а вернее того – по сердцу ему была её доброта. К простым кметам векшица была милостива, а разведчиков, учеников своих, как птенцов лелеяла, обережными чарами оплетала.

А сейчас тяжело и гадко на душе было, хоть и не мог Марек понять отчего. Не оттого ли, что грубый приказ наставнице своей нёс? Так ведь волю воеводы можно было б и в другие слова обернуть – только меч, хоть в шёлк, хоть в парчу обёрнутый, мечом остаётся.

За краем лагеря выл и ярился ветер, видел жертв своих, да добраться не мог. Постоял Марек у зыбкой границы, за которой воздух едва подрагивал, словно в летний зной над дорогой, и повернул назад.

– Не меня ли ищешь?

Неясыть соткалась из темноты и дымки над землёй, смутный силуэт в мгновение ока облёкся плотью, отбросил тень – чёрную даже в ночи. Она шагнула к Мареку, и тот смутился тут же, потупился. Хоть и был он юн, но уже сейчас все видели – заматереет и будет богатырь, в дядьку своего пойдёт. Колдунья же ему едва до плеча доставала, а кмет всё равно дитём неразумным себя чувствовал. Может, потому, что она покойную матушку напоминала – такая же невысокая, округлая, с мягкими руками и спокойными дымчатыми глазами. Ей бы пироги печь да детей сказками тешить, а не в ледяной степи кочевников преследовать!

– Госпожа Неясыть! – вздохнул Марек и замялся под мудрым взглядом векшицы. – Дядюшка просьбу передаёт…

Она рассмеялась, ласково потрепала Марека по щеке. В безветрии качнулись совиные перья в её прядях. Неясыть была стара и сильна, и перьев у неё было не меньше, чем волос.

– Говори же начистоту, птенец, – приказывает. Иного Рогвальд не умеет. Чего ж он от меня хочет?

На каждом слове запинаясь, пересказал Марек дядюшкины слова, а сам глаз от земли поднять не смел. Неясыть выслушала молча, не гневаясь, не упрекая. Рядом с нею не вихрилась колдовская сила, грозя чужую волю сломить, и от того лишь страшнее делалось.

– Что ж, – наконец медленно произнесла векшица, – я выполню приказ воеводы. Передай ему – вернусь перед рябинной ночью, на закате, а он же пусть молит всех богов о спасении и защите и будет готов по следу дружину вести.

Марек кивал покорно, радуясь, что легко всё обернулось, и Неясыть не разгневалась. Только он собрался обратно к дядюшке бежать, как схватила она его за предплечье, сжала мягкие пальцы – и словно тиски руку сдавили.