Когда не горят костры

Брат, как признание выпытал, сразу прочь из дома бросился. Каюсь, не побежала тогда за ним, хоть и надо было. Да струсила, осталась дома, в платок кутаться да свечи до рассвета жечь. Вот только не вернулся братец, ни на рассвете, ни в полдень, ни на закате. Уж следующая ночь подступает, а нет его. Я места себе не находила. Думала же – побегает по лесу, охолонет, поймёт, что лишился одной игрушки, да другой утешится.

А его всё нет. И день нет, и два нет, так ко второй ночи побежала я по избам, народ поднимать. Смотрели на меня, как на блаженную – чего мол, взрослого мужика в лесу искать, может, на охоту ушёл, рано ещё тревожиться. Да я не отставала, сердце беду чуяло, а совесть ела поедом, да и сейчас грызёт, не успокаивается.

Не нашли его тогда. Ни на вечерней заре, ни на утренней. И следа никакого, хоть лес всё хранит внимательно, записывает по своей земле, как в амбарной книге, знающий человек легко прочтёт. Ни зарубки, ни следа от сапога, ни лоскутка на дереве. Ничего не было.

Уж и успокоились все, порешили, что сбежал в город, подшучивали надо мной даже: довела, мол, мужика. Да я им не верила.

А через две седмицы, как братец сгинул, нашли его пастушки на опушке, где осот выше человеческого роста. Прибежали в деревню, белые, заикаются, слова вымолвить не могут. Потом уже, когда их отпоили, рассказывать начали: вышел, мол, белый весь, глаза мутные, как бельмами затянуты, одёжка в тряпки, а лицо жуткое, чужое уже. Только по медальону на груди и признали, что я ему дарила когда-то.

Мужики тогда с вилами и топорами к лесу кинулись, да не пригодились они. Как пришли они, братец уже мёртвый лежал. Сказывают, такое мужики увидали, что сами от страха онемели и там же его и сожгли, чтоб пакость всякую к домам не тянуть.

Да только и я там была, как могла к братцу не прийти? Видела, что так соседей напугало. Ни волосы поседевшие, ни глаза побелевшие, ни одежда, словно диким зверем разодранная.

Кожа у братца стала – прямо как выползок змеиный: тонкая, полупрозрачная, в меленьких чешуйках, да блестит на солнце то в синь, то в зелень.

С ног до головы она его обтянула, а на запястьях тёмными перетяжками собралась, яркими, переливчатыми.

Прямо как тот браслет, что мне он обещал.

Когда не горят костры

Низкие тучи бурлят над степью, словно ведьмино варево. Чёрные, сизые, бурые, катятся они волнами на восток, и заходящее солнце из-за спин всадников кроваво пятнает тяжёлые брюхи облаков.

После долгой погони кони едва переставляют ноги, промёрзшая земля стоном отзывается на каждый шаг. Злой ветер бьёт вернее стрел, и не спрятаться от него ни под щитом, ни под плащом. Осенняя степь – не самое гостеприимное место, стыло в ней, тоскливо и голо, как в самой Нави.

Далеко впереди споткнулся конь под Мареком, сбился с иноходи на неровный шаг. Кмет погладил Уголька по шее, успокоил – сил ни на злость, ни на раздражение не осталось, да и не грели бы они в ледяной степи, последние крохи тепла отняли б.

Тьма набегала быстро, страшным воинством захлёстывала небо, сколько вперёд ни вглядывайся – не увидишь ничего, горизонт исчез, и небо со степью сплелись в чёрных объятиях, встали стеной, отрезая путь. Марек оглянулся, прищурился, наблюдая, как медленно тают алые отблески заката.

Возвращаться пора. Ох, и будет воевода недоволен, и не посмотрит, что Марек ему родич, даст волю гневу! Одна надежда, что остальные разведчики добрее вести принесут, да где ж им взяться, добрым вестям? Кочевники-то растворились среди своих степей, ковылём прикинулись, пылью обратились, не выдаёт их земля, прячет небо.

А казалось ведь поначалу – быстро дружина степняков нагонит, отомстит за сожжённую деревню, перережет бесчестных разбойников. Но уже ночь падает ястребом с неба, а погоня всё длится и длится, дальше и дальше след заводит в степь, на горизонте уже виднеются курганы, плоские, словно тяжёлой ладонью сглаженные. Поворачивать пора, к стенам Вежницы возвращаться – не с победой, с позором.

Как раз до рябинной ночи вернуться – не к добру её под чужим небом встречать.

Недоброе место, недоброе время. Марек с тяжёлым вздохом поворотил коня, и тот перешёл на медленную тяжёлую рысь. Закат истаивал на глазах, ночь крылом накрывала степь, и Марек не успевал ускользнуть из-под её тени. Он прижимался к шее Уголька, до побелевших пальцев сжимал поводья, едва себя сдерживал, чтоб зазря не понукать коня, не загнать его напрасно.

Страх ужалил сердце калёной стрелой – как бы и свою дружину среди мглы не потерять, в густом вязком сумраке путь назад приметить. Но зоркий глаз даже в степной темноте выхватывал и трещинки на земле, и особым образом заломленные листья ковыля, и едва различимые следы. А скоро уже и ухо различило приглушённый, многоголосый рокот – дружина лагерь обустраивала. Ни костра, ни искорки, только белая тень мелькает – младший из братьев-Воронов чары наводит, и злой ветер подчиняется его пальцам, обходит стороной дружину, дальше в степь улетает выть.