Когда не горят костры

– Дядька твой рябинной ночи не боится, потому что глуп. Вижу, ты боишься недостаточно, хоть я тебя и учила. Не в том беда, что воевода груб в приказах, а в том, что своих же людей на убой повести может.

Марек взглянул в лицо Неясыти и тут же отвёл взгляд – глаза на нежном лице светились белёсо, словно отражали нестерпимо яркую луну. Да только ни луны, ни звёзд не было над степью, только чёрное покрывало туч низко висело.

– Не видели вы настоящей рябинной ночи, когда от молний небеса по швам расходятся, чужое к нам пропуская. Привыкли у костров плясать да на воске гадать, нечистью рядиться да рябину лентами украшать. Птичья матерь крепко спит, мало её детей осталось, вот и не мечется в кошмарах, не трясёт в земной тверди темницу. Раньше же в рябинную ночь под небо и вовсе не выходили.

– А какой она была – настоящая? – Марек сначала выпалил вопрос, а уж потом испугался. Но откуда-то он не сомневался, и что Неясыть ответит, и что она истинную рябинную ночь на своём веку видела.

Она поймала его взгляд, несколько минут молчала, и лицо её больше напоминало погребальную маску из белого дерева. Наконец она ответила:

– Страшная. В тот год князь Илиодор квилитку в леса загнал. Я среди его егерей была, первой шла. Князь, что твой воевода, тоже не пожелал в недобрую ночь отступить. Как же, добычу из когтей выпустить! Пытался он загнать её, а в итоге загнал нас – когда ночь упала, сил уже не было ни у воинов, ни у меня. Скажу лишь, что из сотни княжьих витязей только семерых сберечь смогла. А всё ради того, чтоб князь новым костяным кубком похвалялся.

Неясыть замолчала, прошлась из стороны в сторону, неспокойно хмурясь, словно места себе не находя. Смутный, застарелый гнев клокотал в её голосе.

– Но не это страшное. Помнишь легенды, маленький разведчик? Помнишь, почему мы квилитов преследуем?

Марек пожал плечами, не очень уверенно предположил:

– Потому что они дети Птичьей матери, вернуть её могут и мир уничтожить?

– И поэтому тоже. Но в первую очередь – потому, что только им судьба подвластна, и никому от их слова защиты нет. К нашему счастью, такое только пробудившиеся квилиты могут, а спящие, что среди нас ходят, даже удачу себе через раз не нажелают. Та квилитка… – Неясыть дёрнула уголком рта, не желая говорить о неприятном, но умалчивать она не желала сильнее. – Она была в тяжести, вот-вот срок подошёл бы. Потому и удалось её загнать. Знаешь, маленький разведчик, она совсем не отличалась от человека. Баба как баба, израненная, истощённая, растрёпанная. И кровь у неё была красная. Я даже замешкалась – уж не ошиблись ли мы часом, не затравили ли простую селянку?

Она застыла, обхватив себя за плечи, выпрямилась – маленькая, мягкая, беззащитная. Убившая квилитку и выжившая после этого.

– Я её почти пожалела, в этом и была моя ошибка – она успела раскрыть поганый рот. Сказала: вот я не переживу эту ночь, а ты, векшица, переживёшь. Да пожалеешь об этом. Следующая рябинная ночь – истинная рябинная ночь – тебя заберёт и человечье в тебе сожжёт, если уберечься не сумеешь…

Неясыть замолкла и отвернулась к границе лагеря. Лёгкая дрожь пробегала по перьям в её волосах, нервно сжимались мягкие пальцы, словно были когтями огромной птицы. Неясыть гневалась. Но сама не знала на кого: на тщеславного князя, на квилитку или на себя?

– Как это – человечье сожжёт? – осторожно спросил Марек.

Векшица вздрогнула, словно пробуждаясь, коротко оглянулась через плечо, недовольно глазом сверкнула:

– Нечего тебе больше знать – мал ещё. Иди к дядьке и молись, чтоб истинную рябинную ночь не узнать!

Не успел Марек окликнуть её и остановить, а векшица уже кинулась сквозь границу лагеря, в алчные лапы ветра, и он ободрал с неё плоть, оставив только маленькую серую неясыть, что легко встала на крыло и взмыла в поднебесную черноту.

* * *

Утро не наступало. Сменились караульные, проснулись голодные кметы, а небо всё так и оставалось низким и тёмным. Даже векшицы ходили обеспокоенные, поглядывали на косматые тучи, ворожили себе, да без толку. Недобрый шепоток полз по лагерю, забытые суеверия вспоминались к слову и не к слову, и страх оседал на кожу вместе с моросью.

Ближе к полудню, когда обычно солнце ползёт к зениту, безжалостным белым сиянием очищая небеса, день немного посветлел. Но даже тогда густые сумерки не рассеивались.

Слегка потеплело. Марек тревожно принюхивался – степные травы поздней осенью ничем особым не пахли, растеряв всю силу за медленное раскалённое лето, но что-то всё же тревожило обоняние кмета. Он умел легко различать запахи, как и прочие разведчики. До псов им было, конечно, далеко, но учуять падаль они могли издали и легко отличали ядовитые травы по запаху.

Мареку казалось – пахнет сама земля. Пахнет застарелой кровью, как на требище Перуна, где её пролилось столько, что почва не могла принять больше. Но никто не волновался, и даже воевода был благодушен и спокоен. Передышка была необходима дружине, особенно сейчас.