Когда шагалось нам легко

Через некоторое время мы обнаружили Йетто: он с виноватым видом пил в углу. Это был крупный чернокожий мужчина средних лет, совершенно по-особенному некрасивый. Выглядел он комично: большие руки и ноги, огромный рот, нелепые усики, как у Гитлера. Мистер Бейн долго беседовал с ним на предмет гамака; часто звучала фраза «ты совсем конго». Потом Йетто ушел с танцев и отправился с нами на поиски гамака. В конце концов, около десяти часов вечера, мы с мистером Бейном расположились на отдых в гостевом доме.

Утром Йетто с какими-то парнями привели лошадей, и мои вчерашние опасения быстро улетучились. Передо мной в углу загона стояли миниатюрные пони и жевали увядшие верхушки пучков травы; эти апатичные существа не утруждались даже стряхнуть слепней, облепивших их крупы. У моей лошадки на холке запеклась кровь: в ночи ее укусила летучая мышь.

Навьючить вола оказалось делом затяжным; провозились мы до полудня. С нами собирался в путь чернокожий мужчина, который тоже ночевал в пансионе. Это был управляющий ранчо, находившегося милях в десяти-двенадцати, – там у нас планировалась первая остановка. Оседлав лошадей, мы приготовились выдвигаться. Мой пони заартачился.

– Поводья ослабьте, – посоветовали мне.

Я ослабил вожжи, пнул пони в бок и ударил. Он попятился.

– Поводья ослабьте, – посоветовали мне.

Я покосился на остальных: они бросили поводья и сложили ладони на луке седла. В этой части света так принято: поводья никогда не натягиваются, разве что при редких рывках лошади. Команды подаются лошади через посредство шеи. Многие наездники стремятся устроить эффектное представление: вакерос любят, вскочив в седло, заставить лошадь пролететь по воздуху пару прыжков, а затем пустить ее в галоп; при этом продолжительность галопа не важна, главное – скрыться из поля зрения наблюдателя, чтобы через несколько часов однообразной трусцы, вблизи ранчо или деревни, снова перейти на галоп, да так, чтобы у лошади пена пошла изо рта, натянуть поводья и спешиться в небольшой пыльной буре. Я нередко видел подобное на заре кинематографа, но не знал, что такие трюки проделываются и в реальной жизни.

Через равнину мы пустились кентером, но преимущественно двигались легкой трусцой – на протяжении грядущих недель я приноровился к этому аллюру; местность была совершенно плоской и невыразительной, за исключением муравейников и редких пальмовых островков; твердая земля и песок с пучками серовато-бурой травы; тысячи ящериц сновали туда-сюда и бросались под копыта лошадей – другие признаки жизни отсутствовали, если не считать черного воронья, которое при нашем приближении нехотя отрывалось от разбросанных по пути туш, чтобы тут же вернуться обратно за нашими спинами. Здесь, как и в лесу, туши попадались через каждые полмили. Многие животные погибли совсем недавно и лежали обглоданными процентов на сорок; мы переходили на кентер и задерживали дыхание; иные уже превратились в кучу костей, до белизны объеденных муравьями, и только между ребрами всегда виднелся ком полупереваренной пищи.

Во время поездки мистер Бейн беседовал с чернокожим фермером об истории; мне удавалось послушать лишь урывками, так как мой пони постоянно отставал, но их голоса доносились до меня постоянно: непринужденные, певучие, то взмывающие до вершин катастрофы, то струящиеся гладко, торопливо, неодолимо в мерцающем полуденном зное.

Слух выхватывал отдельные фразы: «…и видишь, что ничего, кроме воды, нет. Так говорит Библия. Вода покрывала лицо земли. Затем Он отделил землю от воды. Как Он смог это сделать, мистер Йервуд? Очень просто, убивая крабов, а все панцири крабов перемолол приливами и превратил в песок…»

«…затем пришел Наполеон. Сам – маленький капрал, но развелся и взял в жены дочь императора. Попомните мои слова, мистер Йервуд, все эти большевики вскоре начнут поступать точно так же…»

«…а почему же англичане так долго не могли одолеть мелких буров? Да из благородства. Возьмут пленных и тут же отпустят, чтоб те хорошенько подумали…»

Добравшись примерно за три часа до нашего места назначения, мы увидели три сарая и обнесенный проволокой загон для скота. Я, признаться, ожидал большего. Ранчо представлялось мне – видимо, под влиянием кинематографа – несколько иначе: как надежные побеленные строения, внутренний двор с необъятным тенистым деревом в центре, стена с балюстрадой, кованые железные ворота, полумрак в комнатах со старинной испанской мебелью, лампада, горящая перед образом Мадонны в стиле барокко, красотки с кнутами и гитарами. Не сказать, что здесь, в Варанане, я ожидал увидеть именно такую картину, но чувствовал, что слово «ранчо» упало в моих глазах.