Когда шагалось нам легко

Деревянный дом на сваях, поднятый футов на десять-двенадцать над землей, был, подобно большинству строений в этих краях, одноэтажным. Веранда служила гостиной: там стояли два кресла и стол; кроме того, она служила еще и государственной канцелярией: по стенам были развешаны какие-то типографски отпечатанные, порядком истрепанные уложения, календарь и устаревшая карта мира; здесь же стояла конторка с ячейками для лицензий, бланков, марок: тут совершались разнообразные акты, подпадающие под юрисдикцию местных властей: взимался налог на прогон скота, регистрировался отвод земельных участков, заверялись лоцманские свидетельства, принимались письма, которые затем ненадежным речным транспортом переправлялись на морское побережье. За порядком следил проживающий здесь же чернокожий сержант полиции. Под нами, между сваями, содержалось – с минимальными ограничениями – более десятка заключенных.

Мистеру Бейну отводилась комнатушка, куда помещался шкаф без замка, в котором он хранил, точнее, пытался хранить немногочисленные личные вещи. Этот проходной двор, составлявший разительный контраст с аккуратными, компактными резиденциями государственных служащих в Британской Африке, с некоторой натяжкой мог считаться домом мистера Бейна. Во всем необъятном округе не было ни единого пристанища, которое мистер Бейн мог бы запереть на ключ; он вечно мотался туда-сюда по скотогонной тропе и через долину к конечной погранзаставе близ Бон-Саксеса, брал с собой гамак и ночевал в становьях вакерос или на разбросанных по саванне мелких фермах, год от года живя в походных условиях и лишь изредка, во время официальных визитов, заселялся в джорджтаунский пансион. Такая работа под силу не каждому.

В Курупукари нас ждала неутешительная весть: лодка из Бартики так и не пришла; от этого мистер Бейн, необъяснимо веривший в обратное, вдруг впал в столь же необъяснимую депрессию. Так и живем, сказал он, пора бы уже привыкнуть. Река обмелела, через пороги перевалить чрезвычайно трудно, может статься, нас только недели через две отсюда заберут, а скорее всего, и вовсе сюда не доберутся – мало ли что: лодка разобьется, команда вся утонет. О колючей проволоке и съестных припасах надо забыть. Как же правильно он поступил, что взял меня с собой… и так далее.

Между тем наши обстоятельства приблизились, хотя и не вплотную, к осадному положению. У нас оставалось полторы коробки печенья и жестянка молока; ну, в доме, конечно, были мешки с фарином, составлявшим основной рацион заключенных, и немного копченостей.

Фарин – растительный продукт, приготовленный из корня маниока: это гранулы цвета тапиоки, по виду напоминают крупные опилки: на зуб – невероятно твердые, с привкусом упаковочной бумаги. Едят фарин всухую или для размягчения запаривают в кипятке; можно употреблять с молоком или же с водой, в которой варилось тассо, но это уже роскошь.

Тассо готовят следующим образом. Для жителей окрестных деревень любой охотничий трофей – это событие. Индейцы, быстро прознав о подстреленной дичи, загадочным образом появляются ниоткуда и вьются, как чайки вокруг траулера при разборе улова. Охотники вырезают отборные куски мяса, готовят и тут же едят. Индейцам отдают голову и потроха. Остальное режут тонкими ломтиками, обваливают в соли, а затем вялят. За пару дней жгучее солнце и горячий ветер саванны превращают эти ломтики в черные кожистые лоскуты, которые не портятся сколь угодно долго. На них не посягают даже обычно всеядные муравьи. Продукт кладут на чепрак – и под седло: мясо отбивается, а у лошади не появляется нагнетов. Перед употреблением в пищу мясо по возможности отскребают от пыли, смешанной с солью, и отваривают. Оно размягчается, но остается волокнистым и полностью утрачивает вкус. Могу представить, что начинающий путешественник осилит чуть-чуть фарина, добавленного в густое ароматное рагу, а тассо – только с большим количеством свежих овощей и лепешек. Но в саванне едят фарин и тассо без всего.

По прошествии четырех суток о лодке по-прежнему не было ни слуху ни духу. Ближе к вечеру один из заключенных сообщил, что слышит звук мотора. Мы с мистером Бейном поспешили на берег реки. Мистер Бейн отчетливо слышал тот звук; мой же притупленный слух уловил его только через полчаса. До последнего пребывавший в пессимистическом расположении духа, мистер Бейн заявил, что это наверняка совсем другая моторка, но в конце концов, уже на закате, мы увидели, как в нашу сторону очень медленно движется серое пятно. Острое, не в пример моему, зрение мистера Бейна и горстки заключенных, возглавляемых столь же зорким сержантом, позволило им вмиг распознать нашу лодку. Еще полчаса – и она поравнялась с нами. Открытая лодка с низкой осадкой и подвесным мотором. На борту была команда из четырех-пяти человек, каждый со своей версией случившегося. Причалив, они разбили лагерь возле лодки, и мы до глубокой ночи слышали их кичливые споры у костра. В приподнятом настроении, будто разомлевшие от вина, мы отошли ко сну.