Когда шагалось нам легко

Та поездка остается одним из самых ярких воспоминаний об этой скотогонной тропе. Понурый и злой, я был вознагражден роскошью этого вечера. Саванна не знает сумерек: солнце пять-десять минут пылает на горизонте великолепными золотыми и алыми всполохами, потом заходит, а дальше – темнота. Медлительная, как зевота, раскрывается она не сразу. Все краски постепенно сгущались, оттенки зеленого были глубоки и чисты до предела, голая земля и поваленные стволы лучились коричневым; все полутона, прерывистые и преломленные осколки света исчезли, оставив только бездонные глубины чистого цвета. Потом разлилась мгла, расстояния стали непредсказуемы, препятствия вдруг сошли с мест и приблизились; тропу почти полностью накрыла ночь, но верхушки деревьев все еще горели солнечным светом, хотя постепенно тускнели, а цветение их прекращалось. И со всех сторон внезапно прорывались топот, и свист, и говор леса, а маленькая лошадка-пони, которая пошла на второй круг, но, привыкшая к вечной перемене мест и утратившая инстинкт возвращения домой, вдруг стала прядать ушами, вскинула голову и со свежими силами заспешила вперед, как будто для нее уже занимался новый день.

До загона я добрался уже глубокой ночью. Стреножив лошадь, снял с нее седло и уздечку и отнес их к воде. На другом берегу реки была кромешная тьма. Мне пришлось долго кричать, прежде чем раздался ответ, и через двадцать минут у моих ног вдруг оказалось каноэ. Мистер Бейн встретил меня без малейшего удивления. Он прекрасно понимал, что в одиночку я далеко не уйду.

На другой день произошла очередная перестановка. Сержант привел мне ослицу по имени Мария и глуповатого молодого негра по имени Синклер, который уже не первый день без видимой цели слонялся в дом и из дома.

На третий день мы повторно отправились в дорогу и встретились с остальными на том месте, где прежде я оставил поклажу: теперь все были в сборе – Йетто, Прайс, Синклер, лошадь, Мария и ваш покорный слуга, – и наша команда принялась распределять грузы и обязанности. Йетто хвалился – и этим поспешили воспользоваться остальные, – что может прошагать пятьдесят миль с грузом в сто фунтов. Я не раз видел, как все кому не лень взваливают тюки на спину Йетто и тот принимает поклажу с добродушной гордостью. Что до Синклера, парень он был пренеприятный, зато немного умел готовить. Остальные двое моих спутников его ненавидели и в последние дни предпочитали обходиться без пищи, лишь бы не брать съестное из его рук. Он попросил разрешения вести ослицу, и я согласился. После этого он заявил, что невозможно одновременно нести поклажу и подгонять осла, который все время петляет и требует понуканий. В действительности Мария, конечно, этим не грешила. Она быстро смекнула, что отставать вместе с моими напарниками ей невыгодно: те, когда я не видел, перекидывали на нее свой груз. Поэтому она бодро трусила впереди, наравне с лошадью. Это сводило меня с ума: каждые несколько миль завязки навьюченного на Марию тюка ослабевали, и его содержимое начинало сыпаться на тропу, отчего мне приходилось останавливаться, чтобы снова и снова собирать вещи.

Каждый вечер Йетто жаловался на Синклера:

– Хозяин, мальчишка ни на что не годна. Зеленая совсем, дисциплину не слушает.

Я что ни день готовился дать юнцу расчет и отправить восвояси, но всякий раз вспоминал несъедобную стряпню Йетто и начинал сомневаться в правильности своего решения. А Синклеру в подобных случаях всегда удавалось завоевать мое расположение. Он в нужный момент приносил мне полотенце; он весьма кстати находил лаймовое дерево и, когда я возвращался после купания в ручье, без лишних слов подавал мне ром с соком лайма; он точно знал, что мне потребуется в следующую минуту – карта, путевой дневник, авторучка, очки, – и раскладывал эти вещи у гамака, да так, чтобы все было под рукой. Таким образом, несмотря на свою лень, лживость, вероломство, неприветливость и тщеславие, он оставался при мне в течение всего похода, вплоть до самой границы.

К этой и без того пестрой компании прибился один призрачный персонаж по имени Джаггер. Я часто видел его на ступеньках дома в Курупукари, где он ошивался без дела, и не раз слышал, как мистер Бейн выговаривает ему за какую-то провинность, связанную с почтой. Формально, по строгим джорджтаунским меркам, он был чернокожим, но сугубо формально: мне еще не встречалось лица, настолько же лишенного какого-либо четкого оттенка. Его кожа была выдержана в мертвецких гризайлевых тонах, а глаза – в желтоватых, как истоптанный снег, причем с розовой окантовкой. Увязавшись за нами, он сам нес свои вещи и съестные припасы; никого не обременял и ничего, кроме общения, не просил, всегда помогал советом. По-английски изъяснялся грамотно и не без изящества, говорил монотонным, шелестящим голосом, который мог показаться надменным, если бы не сопровождался гримасой неизменного страдания и самоуничижения.

Мне не довелось полностью узнать историю его житейского краха, каким-то боком связанного с судебными тяжбами, завещаниями и ростовщиками. Для Йетто все было просто: