Когда шагалось нам легко

Плохая видимость в саванне объясняется обилием курателлы. Низкие кустарники, от шести до десяти футов высотой, растут по всей территории ярдах в двадцати один от другого, иногда плотнее, и с расстояния напоминают рощу, но стоит чуть приблизиться, как становится ясно, что они соседствуют небольшими группами. Кустарники почти не отбрасывают тени: поверхность их листьев с одной стороны очень грубая, и из-за этой особенности они получили свое просторечное название «наждачное дерево». Их древесина хрупкая и не подходит для практических целей. На мой взгляд, единственным положительным качеством этой поросли был элемент неожиданности, который она придавала путешествиям. В некоторых странах цель путешествия видна с самого начала: она неотступно маячит перед тобой, час за часом, миля за милей, оставаясь такой же далекой в полдень, какой была на рассвете; от постоянных попыток ее разглядеть болят глаза. За наждачными деревьями зачастую скрывался от посторонних глаз какой-нибудь домик, чаще всего низкий, серо-коричневый, ничем не отличающийся от других местных домов. Его не видно до тех пор, пока практически не подойдешь вплотную. Часы изнеможения и отчаяния внезапно оборачивались моментом ликования, облегчения и внутреннего восторга, пониманием, что страдания закончились. И лошадь, и я – мы оба пошатывались от усталости, когда неподалеку показался дом индейцев. Затем еще один – несколько женщин у входа на корточках. Они вбежали в дом и спрятались, как только увидели меня на горизонте, но я подъехал к двери и крикнул в темноту, жестами показывая, что хочу пить. Женщины смущенно хихикали, подталкивая друг дружку, и одна из них вынесла мне калебас с холодной водой. Потом я сказал «Кристи»; они повторили «Кристи» и захихикали еще громче. Наконец одна из них вышла и указала мне направление. Еще через двадцать минут я был на ранчо. Оно представляло собой горстку хижин, беспорядочно разбросанных, точно мусор после пикника. Вокруг не было ни души. Я спешился и обошел территорию. Самый большой дом в центре был наполовину недостроен, но рядом с ним стоял еще один, с ветхой соломенной крышей, настежь распахнутый со всех сторон и отличавшийся от остальных построек дощатым полом, на пару футов приподнятым над землей. В гамаке, потягивая холодную воду из носика белого эмалированного чайника, полулежал мистер Кристи.

У него были длинные седые усы и седая курчавая голова, иссушенное солнцем лицо такого же лихорадочно-бледного цвета, как и у большинства колонистов, но безошибочно узнаваемой негритянской фактуры. Чернокожим и даже белым запрещено без особого разрешения селиться на индейских землях, и я узнал, что в течение первых лет десяти его проживания правительство неоднократно пыталось его выселить, но в конце концов Кристи оставили в покое. Я поприветствовал старика и спросил, где можно напоить моего коня. Он мечтательно, немного рассеянно улыбнулся и сказал:

– Я тебя ждал. Мне было видение о том, что ты уже на подходе.

Кристи вылез из гамака, огляделся в поисках обуви, нашел только один башмак и, прихрамывая, подошел, чтобы пожать мне руку.

– Я всегда узнаю нрав любого посетителя по тому, каким он является мне в видениях. Иногда вижу свинью или шакала, но чаще – разъяренного тигра.

Не удержавшись, я спросил:

– А каково же было мое обличье?

– Сладкозвучный гармониум, – вежливо ответил мистер Кристи.

Он указал на узкую, извилистую тропу, ведущую к роднику. Расседлав жеребца, я повел его в поводу. Конь заржал, учуявши воду, и мы оба жадно припали к роднику; ноги у жеребца дрожали, он был весь в мыле, но, к счастью, без нагнетов. Я окатил его водой, отвел в загон и предоставил блаженно кататься в пыли. А сам повесил гамак в пристройке для путников близ дома мистера Кристи и проспал два часа, пока не появились мои сопровождающие. У них с собой была моя сменная одежда. После их прихода я снял сапоги и бриджи, принял ванну и выпил кружку рома. В тот вечер одной кружкой я не ограничился, но точное количество выпитого определил только утром, когда обнаружил пустую бутылку. Синклер, чуя, что назревает скандал, по дороге сорвал несколько плодов лайма. Первую кружку он услужливо наполнил сам: плеснул в нее рома, выжал сок лайма, добавил тростникового сахара и доверху налил холодной, довольно мутной воды. Я не стал вникать в ссору наемных работников, и Синклера не выгнали. Великолепный сладкий алкоголь, изнеможение после тяжелого дня, зной, жажда, голод, последствия падения, а также фантасмагорические рассуждения мистера Кристи преобразили тот вечер и на дюйм вознесли над реальной действительностью.

Лампа, стоявшая на полу в центре сарая, причудливо освещала снизу лица присутствующих: скулы отбрасывали тени на глаза, а самый яркий свет падал на брови и верхние веки, подбородки и носы. Все, кто оказался поблизости, стянулись посмотреть, как я ужинаю. Расхаживая вокруг лампы, мистер Кристи рассказывал мне о Боге.

Он спросил, исповедую ли я «веру», и получил утвердительный ответ – с уточнением, что я католик.