Когда шагалось нам легко

Церемония грозила оказаться несусветно долгой, даже если судить по первоначальному графику, но святые отцы с успехом растянули ее еще на полтора часа. Следующие шесть праздничных дней предстояло отдать на откуп военным, но день коронации всецело принадлежал Церкви, и священники трудились на совесть. Псалмы, распевы и молитвы следовали бесконечной чередой, зачитывались пространные отрывки из Писания, и все это на древнем священном языке геэз[85]. По порядку, одна за другой, зажигались свечи; давались и принимались престольные клятвы; дипломаты ерзали в своих позолоченных креслах, а у входа в шатер то и дело разгорались шумные перепалки между императорской гвардией и свитами местных вождей. Профессор У., известный по обеим сторонам Атлантики специалист по коптской обрядовости, время от времени комментировал происходящее: «О, начали литургию», «Это называется проскомидией», «Нет, я, кажется, ошибся, это было освящение Даров», «Нет, я ошибся, это, вероятно, была тайная заповедь», «Нет, скорее всего, это было из „Посланий“», «Н-да, как странно: это, похоже, была вовсе не литургия», «Вот только теперь будет литургия…» – и далее в том же духе. Но тут священники засуетились у шляпных коробок и начали церемонию инвеституры. Императору передавали регалии: сначала мантию, потом, через длительные промежутки времени, – державу, шпоры, копье и, наконец, корону. Грянул ружейный залп, снаружи заполонившие все возможное пространство людские толпы разразились приветственными возгласами; императорская упряжка взбрыкнула, кони поднялись на дыбы, обрушились друг другу на крупы, сшибли позолоченное украшение с передка кареты и оборвали постромки. Кучер соскочил с козел и принялся с безопасного расстояния охаживать лошадей кнутом. В шатре воцарилось облегчение: все прошло без сучка без задоринки, очень впечатляюще, теперь самое время затянуться сигаретой, пропустить по стаканчику и переодеться во что-нибудь попроще. Но не тут-то было. На повестке дня оставалась еще коронация императрицы и наследника престола; еще один залп – и грума-абиссинца, пытавшегося отстегнуть от императорской упряжки пару лошадей, унесли с переломом двух ребер. Мы вновь нащупали свои перчатки и шляпы. Но коптский хор не умолкал, а епископы с подобающими молитвами, речитативами и распевами принялись возвращать регалии в коробки.

– Я обратил внимание на ряд весьма любопытных отклонений от канона литургии, – заметил профессор, – и прежде всего в том, что касается лобзания.

Тут-то и началась литургия.

Впервые за все утро император с императрицей поднялись со своих тронов и удалились за полог, в импровизированное святилище; туда же проследовала и бóльшая часть священников. На сцене остались сидеть одни дипломаты – в неэстетичных позах, с застывшими, осоловелыми лицами. Подобную мину можно увидеть на лицах пассажиров переполненного утреннего поезда Авиньон – Марсель. Но тут костюмы были намного курьезней. С достоинством держался лишь маршал д’Эспере: грудь колесом, в колено упирается маршальский жезл, спина прямая, как у воинского памятника, и, похоже, сна ни в одном глазу.

Время шло к одиннадцати: из павильона уже должен был появиться император. Чтобы его приветствовать по всей форме, в воздух поднялись три самолета абиссинских военно-воздушных сил. Они закладывали вираж за виражом и демонстрировали новообретенное искусство высшего пилотажа, пикируя на шатер и выходя из пике в считаных футах от полотняной крыши. Грохот стоял невообразимый; вожди местных племен заворочались во сне и перевернулись ничком; о том, что священнослужители-копты все еще поют, можно было судить исключительно по губам да по перелистыванию нотных страниц.

– До чего же это некстати, – посетовал профессор. – Я пропустил ряд стихов.

Литургия закончилась около половины первого; под алым с золотом зонтом-балдахином коронованные император с императрицей, более всего похожие, по замечанию Айрин, на золоченые статуи во время крестного хода в Севилье, и прошествовали к пышно декорированному подиуму, откуда император и прочел тронную речь; текст этот, заблаговременно размноженный, экипаж потом сбрасывал с аэроплана, а из репродукторов звучал повтор для простого люда в исполнении дворцовых глашатаев.

Среди фотографов и кинооператоров завязалась довольно злобная потасовка, я получил ощутимый удар в спину тяжеленной камерой и хриплый упрек: «Проходи, не отсвечивай: пусть это видят глаза всего мира».

Священнослужители снова пустились в пляс, и кто знает, сколько бы еще это могло продолжаться, но фотографы затолкали танцующих, привели в смятение, оскорбили их религиозные чувства до такой степени, что те предпочли закончить это действо без посторонних, за стенами храма.

Наконец венценосную чету проводили к экипажу, и обессиленная, но зримо неврастеничная упряжка повезла их на торжественный обед.