Когда цветут эдельвейсы

Золото положило конец первозданному царству природы. Первопроходцы указали путь к богатствам земли. За старателем-одиночкой потянулась промышленники. На смену кедровому лотку пришли драги, мониторы. Золотые прииски расширились и углубились. В поисках благородных жил человек полез в землю. Шурфы, штольни, шахты нуждались в освещении. Электричество требовало затрат природных ресурсов. Топливные энергетические станции работали на древесине, которой, как считалось, было более чем достаточно. Полетели в жерло пожирающей топки могучие кедры-великаны, в одночасье исчезали с лица земли, превращаясь в дым, роскошные ели, с лёгким треском рассеивались в неизвестности чёрные пихты. Вырабатывая ток, за один час ТЭС съедала двенадцать кубометров древесины. Море тайги таяло на глазах. Не прошла даром Вторая мировая война.

Золото считалось главной валютой, на которую покупалось оружие, продовольствие и прочие, необходимые для победы, товары за границей. Золотые прииски и шахты работали в усиленном режиме. Недостаток рабочей силы возмещался женским трудом, ссыльными и заключёнными. ТЭС не останавливалась ни на минуту. Миллионы кубометров лесного царства внесли свою лепту в достижение великого торжества свободы от фашистских захватчиков. Дорогой ценой: рваными ранами, невосполнимыми потерями не только среди людей, но и в природе.

Оголились горы. Обмелели реки. Пересохли ручьи. Исчезли звери. Улетели птицы. На вырубленных местах разгулялись ветра. Обильные дожди подвергли почву эрозии. Тайга отступила на десятки километров, оставив на местах массовых вырубок хаос и опустошение.

Однако не всё так плохо, как это кажется на первый взгляд. В те далекие годы на лесозаготовках, когда отсутствовала всякая техника, преобладал ручной труд, валили и обрабатывали дерево двуручной пилой, топорами, стяжками, вагами. Вывозили трехметровые кряжи на лошадях, преимущественно, в зимнее время, что имело большие плюсы в восстановлении лесных массивов. Более мелкие деревья, подсада при ручном труде оставались целыми, продолжали расти, и достаточно быстро залечили раны, нанесённые человеком матери-природе.

Через пятьдесят лет Осиновый хребет и его окрестности вновь ожили. В густых зарослях рябинника засвистели рябчики, в непролазных колках тальника и осины расплодились зайцы, под сводами острых елей зацокали многочисленные белки. Позже за добычей пришли мелкие хищники: ласки, горностаи, колонки. В скалистых прижимах, за длинной гривой, поселилась семья рысей. От недалеких гольцов делали кратковременные набеги выносливые росомахи. К своим старым россыпям вернулись шоколадные соболя.

Всю жизнь промышлял на Осиновом хребте Мешков Еремей Силантьевич. Ещё мальцом от отца перенял длинный путик, охотничьи избушки и мастерство в поимке дорогих аскыров. Из года в год, начиная со слякотного октября, исправно торил долгую лыжню к крутым гольцам. Сколько желанных шкурок повидала его старая, потрёпанная временем котомка, знают только больные ноги да извилистая тропинка на вершину, куда старожил поднимался всякий раз, когда выходил на свою промысловую вотчину.

Старый следопыт отлично помнит те времена, когда «в могуте да силе» он выходил на высшую точку покатой сопки без единого перекура. Потом вдруг с удивлением стал осознавать, что духа на бросок стало не хватать, надо отдохнуть перед выходом. Сначала один раз, потом второй, за ним третий, четвертый, седьмой. С каждым годом больше, чаще. Наконец, он понял, что в этот день в Осиновую гору поднимается последний раз. Изъездили Сивку крутые горки. Не в силах старый Еремей вылезти на заветную площадку даже с одним ружьем.

Оглянулся промысловик назад — жизнь как на ладони. Восемьдесят два года прожил как восемь дней. Было всё, и не было. Но горше всего от того, что нет у него преемника в делах. Так уж случилось в роду, что из детей у старика — три дочки, и все живут в городе. Зятья не охочи до сибирского промысла, внуки тем более. Некому Еремею передать свой опыт и мастерство, показать вековой путик, ветхие, приземистые избы в собольих местах. Эх, мать, семь забытых перевалов...

Стал дед хиреть и гаснуть на глазах. За несколько месяцев старый промысловик сильно сдал, помирать собрался. Бывало, нет, да в кедровую домовину приляжет. Сколько раз свою супругу Акул и ну Мироновну пугал. Прибежит к соседям бабушка, запричитает: «Ой, бабоньки! Кажись, помер мой Ерёма! В домовине лежит, не дышит, пинжак сатиновый напялил (жалко!), а в пальцах свечка горит! И ружжо своё рядом положил...» Бегут старушки со всего улуса: кто с ладаном, другая с молитвословом — отпевать. А старый промысловик у окна сидит, чай пьёт да посмеивается:

— Што, мухи?! На кисель прилетели? Рано ишшо, я вас впредь всех закопаю!

«Закипели» старушки на разные голоса:

— Чтобы ты сегодня в одном валенке преставился!

— Старый дурак, тиши тебе к пятке!

— Чтобы тебя понос на три недели скрутил!

Только Еремею всё нипочем, сверкает своими зубами, трясёт пышной бородой:

— Не ваше дело, старые телеги, когда мне помирать. Надо будет, Бог приберёт, сам не повешаюсь!