Когда цветут эдельвейсы

Заплевали бабушки старожила проклятиями, пошли по домам. Акулина тоже обиделась, проводила соседок, вернулась, да в комнате у телевизора перед «Тропиканкой» расселась. Сразу видно, что не будет с мужем разговаривать три дня.

А Еремею всё как с гуся вода. Не обращая внимания на жену, надел валенки, телогрейку — да на улицу. Куда пошёл? Так и не сказал. Долго его не было. Жена волноваться стала, не завалился бы старый где в сугроб. Вышла к воротам. Глядь туда-сюда — нет деда! Догадалась: наверно, к другу Парфёну убежал на другой конец посёлка. Там у него опять бражка поспела. Значит, завтра утром надо с нартами идти. Старый муженёк стал, слабый. Смотрит: кто это там по улице идёт? Еремей кондыбарит, да так, что молодой не догонит! А с ним кто? Когда подошли ближе, узнала Акулина — соседский парнишка, Сашка Полынин, через три дома живёт. Подошли вплотную, а дед — улыбка до ушей, как утреннее солнце сияет. Радуется чему-то, давно такого настроения не было. Ласково просит супругу:

— Ступай, мать-телега, чайник поставь! Мы с Сашкой договор вести будем.

Невдомёк Акулине, что за «договор» старый с малым вести будут. Не знала добрая бабушка, что, когда муж в домовине лежал, а она по соседкам бегала, пришла ему в голову одна идея...

Лежал Еремей в своём последнем пристанище, хотел с белым светом прощаться. В одно окно посмотрел — там улица, неинтересно. В другое глянул, на Осиновую гору. От мысли, что останутся бесхозными и очень быстро пропадут ловушки, капканы, избушки, у старого промысловика едва не остановилось сердце. Да только вовремя увидел, как вдалеке, с противоположной стороны Осиновой горы, через большую заснеженную поляну катится на лыжах человек, вернее, подросток, тринадцатилетний мальчишка, Сашка Полынин. И тут Силантьевича словно осенило, он тут же выскочил из своего гроба и уселся пить чай. За этим его и застали проворные соседки.

С тех пор прошло три года. Как говорит старый Еремей:

— Третий сезон Шурка мою лыжню топчет.

По негласному договору опытного охотника и настойчивого юнца, отдал старожил Сашке свой промысловый путик в вечное пользование. Рассказал, где находятся ловушки и капканы, нарисовал на бумаге тропы и ходы, направил его резвые ноги к старым избушкам, открыл секреты отточенного мастерства и умения при охоте на того или иного пушного зверя, передал свой богатый опыт таёжной жизни.

Предприимчивая Акулина часто ворчала на мужа:

— Эх, ты, ржавый шкворень. Хошь бы указал Саньке пушнину пополам делить. Ведь он же на всём готовом ходит. Капканы, ловушки, избы — всё твоё. Глядишь бы, в город внучкам по шапке собольей сделали. Всё какая память...

— Кыш ты, гнилая колода! — сердился Еремей. — Не твоё дело дрова стамеской колоть. Ты свою пушнину много видела! Кажон год тебе соболей да белок таскал. А что толку? Всё как в дырявый мешок — в город дочкам да зятьям спроворила. Где слово благодарности? Хушь бы кто приехал, картошку помог выкопать али дров наготовить. Всё им некогда, работа! Как приедут, на диване лежат, жируют. Пузени наели — колен не видно. Внучата за шоколадку спасибо не скажут. Помрём, а на могилку никто не покажется.

Акулина умолкала, на глаза накатывалась слеза: правду говорит муж. А тот, выплеснув кипяток, из жалости к супруге становился добрее:

— А Санька-то, нет, да придёт. Где снег с крыши скинет, весной огород лопатой поможет вскопать, чурки поколоть. Вот тебе и ответ на мою доброту. Такомо, с него какой процент брать? Сам ещё не жил, а в семье едва концы с концами сводит. Отца нет, мать выпивает, брат с сестрёнкой малые. Самому бы к жизни приспособиться...

Вспоминает себя Еремей молодым. Что говорить? Тоже жизнь нелёгкая была. Летом — босиком, зимой, как снег выпадет, — в чунях. Штаны холщовые, на голове шапка-кацавейка, из лоскутов сшитая, телогрейка на двадцати заплатах. Сладкого не видели, хлеб и тот ели не досыта. Одно хорошо — тайга подкармливала: кедровый орех, ягода, медвежатина. В настоящее время всё есть. Любые продукты, одежда на прилавках магазина. Казалось бы, живи да радуйся. Однако перестройка всё перевернула с ног на голову. Говорили, что через четыреста дней мёд вёдрами черпать будем, оказалось, в ковше горький дёготь. Ничего не понятно деду Еремею на старости лет. А как быть в такой неразберихе молодым? Смотрит старик на Сашку: выживет парень или опустит руки, будет летать птицей или сложит крылья, поплывёт против течения или утонет, останется в здравом уме или не проснётся с хмельного запоя? Время покажет, кто и что будет стоить.

Смотрит промысловик в своё окно в восьмикратный бинокль на Осиновый хребет, наблюдает за происходящим. Отлично видит Сашкину лыжню, то, как тот поднимается в гору или, возвращаясь, скатывается вниз. В эти моменты хорошо видит лицо своего ученика. По его взгляду, по тому, как смотрит на дом старика, может угадать, что лежит в котомке. Еремей ждёт юного охотника, представляет каждый его шаг. С трепетом переживает волнительные минуты, когда молодой охотник вечером переступает порог его дома и начинает рассказывать обо всём, что было и как было.