Когда улыбнется Ганеш

На Чандничоуке рядом с джайнским храмом высится башенка единственного в мире стационарного госпиталя для птиц, созданного группой меценатов-джайнистов и охотно принимающего любые пожертвования. Птиц лечат бесплатно, но с условием, что после выздоровления им предоставляется возможность обрести полную свободу. И лишь те из них, которые предпочитают голодной свободе сытое существование в клетке, возвращаются к хозяину. Для того чтобы выяснить, каково истинное желание птицы, по субботам выздоровевших пациентов приглашают на крышу, где они должны в присутствии хозяина сделать выбор.

Чандничоук выходит к Красному форту, построенному могольским императором Шах Джаханом. За его высокими стенами и башнями из красного песчаника немало сооружений из белого мрамора. Мрамор, говорят, был инкрустирован драгоценными камнями, которые были якобы выщерблены и увезены английскими грабителями. Оспины, конечно, уродуют произведения средневекового зодчества, их постепенно заполняют дешевым цветным камнем. Один знакомый поэт, пишущий на урду, гневно обличил заморских экспроприаторов, подчеркнув, что последние, хоть и смогли вырвать из мрамора каменные цветы, к счастью, не сумели вырвать из душ человеческих расцветшие в них цветы достоинства и любви к свободе.

Делийская мечеть Джама Масджид, расположенная неподалеку от Чандничоука, по красоте своей и по размерам может поспорить с любой другой: словно надутые, серые купола прекрасно гармонируют со стройными минаретами, сделанными из того же красного песчаника, что и Красный форт, весьма распространенного в Северной Индии. Вокруг мечети мир старого города исполнен особой символики. Ни лужи помоев, ни чадящие примусы, ни нищие в рубище не могут ослабить его обаяния. Мечеть со всех сторон осаждена лавками, торгующими сушеной рыбой, слоновой костью, сандаловым деревом, бронзой, каленым орехом и вязким, приторным сиропом. Пожилой сикх в синем тюрбане продает на вес индусских богов. Бронзовые — по 65 рупий за кило, латунные — всего по 45. Ганеш, задравший хобот, восхитительная Сарасвати с лютней, темпераментная апсара в танце. Тонкие отливки, обработанные напильником и резцом, покрываются затем искусственной патиной. Старая работа продается не на вес, а поштучно. Но и старая, и новая представляют собой копирование чьего-то древнего вдохновения, воскрешает образы, созданные многие тысячелетия назад. Дети старого города научились этому у своих отцов, а те — у своих. И не только лавки толпятся вокруг мечети, но и мастерские. Их, пожалуй, больше, чем лавок. Нередко лавка является как бы частью мастерской.

Ом Пракаш ведет меня на второй этаж домика, пестрым кораблем причалившего к ветхому строению на небольшой полукруглой площадке перед мечетью. Просторная комната-фонарь уставлена топчанами, на которых сидят мастера. Зажав пальцами ног огромный слоновий бивень, один из них медленно насекает на нем контуры будущего рельефа: трубящих слонов, деревьев, женщин. Лицо мастера сосредоточено, движения легки, резец как будто скользит по поверхности бивня, не оставляя заметных следов. Но проходит несколько минут, и я ощущаю, как оживает бивень.

Мастера зовут Хар Даял. У него удлиненное лицо, умные, внимательные глаза, верхнюю губу окаймляет тоненькая полоска усов. А руки его, тяжелые, обветренные, покрытые ссадинами, изборожденные вздутыми жилами, больше похожи на руки кузнеца, чем на руки художника. Хар Даялу сорок. У него четверо детей. Бивень этот он будет резать год-полтора, получая при этом ежемесячно около двух тысяч рупий. Это довольно много, раза в три с половиной больше, чем зарабатывает квалифицированный рабочий. Но волшебный бивень Ом Пракаш и его родственники, совладельцы фирмы, продадут тысяч за 50. Здесь, в старом городе, у них лишь одна небольшая мастерская. Основное производство сосредоточено в огромном Эмпориуме неподалеку от башни Кутаб Минар в новом Дели. Глаза разбегаются в залах Эмпориума. Здесь и потрясающие образцы резьбы по слоновой кости, и сандаловые скульптуры, и уникальные фигуры из бронзы, серебра, драгоценных и полудрагоценных камней, и всевозможные женские украшения, и мебель, инкрустированная слоновой костью, рогом, металлом. Вход в эмпориум охраняет огромный белокаменный слон, во дворе его разместилась уменьшенная копия Тадж Махала, изваяние Будды «озаренного». Здесь же расположены мастерские. В них сидят, поджав босые ноги, кудесники чеканки, горячей эмали, резьбы по камню. Ом Пракаш знакомит меня с ними. Один из них — Мохаммед Исмаил приглашен фирмой из Морадабада. Он мусульманин и большой мастер тонкого орнамента на латунных блюдах. А тезка хозяина — Пракаш — индус, ему лучше удаются фигуры.

— Сейчас грань между мусульманским и индусским искусством постепенно стирается, — сообщает он. — Лучший наш резчик по слоновой кости, старейшина резчиков — семидесятилетний мусульманин Абдул Рахман, который, несмотря на запрет Корана, талантливо изображает людей и животных.

Аккуратное, гладкое лицо Ом Пракаша вдруг светлеет.