Когда возвращается радуга. Книга 2

Дело было вовсе не в том, что возможная невеста не представлена ко двору, а потому гостевые покои Лувра для неё заказаны. А в том, что Его Величество, как бы само собой разумеющееся, распорядился поселить гостью у него, Филиппа, с соблюдением приличий, которые должны заткнуть рот свету, и в то же время — приблизить прелестную вдову к будущему жениху. Для османки ведь привычны мужская и женская половины в доме? Недоразумений быть не должно…

Вот только, как оказалось, Ирис прекрасно разбирается в тонкостях всех этих условностей. И фактически права. После её пребывания в доме графа вряд ли кто из аристократов позовёт её в жёны — если только в любовницы…

И в том, что она свободная женщина — тоже права.

Но отчего-то больнее всего ужалили слова о «бывшей рабыне». Потому что за недолгое время путешествия Филипп де Камилле увидел её такой разной, такой… очаровательной, непосредственной, мужественной и храброй, мягкой и уступчивой… что давно забыл о её происхождении. Хоть король и намекал на её прямое родство с Баязедом, но… гаремное прошлое есть гаремное. Так он думал ещё до недавнего времени. А вот, оказывается, забыл. И сейчас видел в ней очаровательную женщину, которую и впрямь хотелось бы добиться, без всякого распоряжения короля…

Но зачем она бросила ему в лицо слова о происхождении? Попрекнуть? Уязвить? Она добилась и того, и другого.

Он готов был жениться на бывшей рабыне! Готов. А она… Заставила графа почувствовать себя скотиной

Забыв стуком предупредить кучера об остановке, он выпрыгнул на ходу, благо, в это время карета замедлила ход. Горничная ахнула, Ирис же лишь сердито покосилась вслед. Вольно ж ему прыгать… Пусть сперва сам разберётся, чья репутация ему дороже. Не нравится — пусть селится с ней в ту же гостиницу и опекает. Ничьей чести не урон, и приличия соблюдены.

А главное…

Пожалуй, это было главное.

Как бы ни сложилось объяснение с Джафаром — она не хотела, чтобы ему стало известно о её проживании, хоть и гостевом, в доме графа де Камилле. На восточного мужчину это произвело бы взрывоопасное впечатление. Если уж расставаться — то по-прежнему Богиней, а не падшей в его глазах женщиной.

…Они всё-таки добрались до Питивье, и спокойно, без пышных встреч, без шума, заселились на простом, но добротном и чистом постоялом дворе, который порекомендовал маршал Модильяни, не раз здесь останавливающийся. Остаток вечера за немудрёным, но вкусным и сытным ужином в общем зале маршал старательно не замечал, что его крестница избегает не то что общения — взглядов в сторону некоего, порядком потрёпанного переживаниями графа: Винсенту даже показалось, что на висках у того засеребрилась первая седина…

А потом они с братом Туком попросили Ирис уделить им полчаса для разговора наедине.

И оказалось, что размолвка с Филиппом, о которой ничуть не жалелось, просто оставался горький осадок — сущая ерунда. Потому что с мамой Мэг случилась беда.

* * *

— Мне надо ехать, — твердила Ирис, не замечая даже, что энергично пристукивает кулачком по подлокотнику деревянного кресла. — Ехать к ней, немедленно. Маршал, прошу вас, велите заложить карету!

Винсент Модильяни, занявший во время печального повествования монаха, пост у окна, глянул сочувственно. Но не поддержал.

— Сударыня, люди и лошади устали, а ряды охраны поредели, отправлять же вас в дорогу без надёжного сопровождения я не позволю. Вы сами понимаете, отчего. К тому же ехать немедленно, в ночь… Посмотрите, небо затянуто и безлунно, а вам предстоит дорога через лес. Допустим, вы счастливо избежите встреч с таинственными недоброжелателями или простыми разбойниками; но ехать в чащобе, даже по хорошо укатанной дороге в полной темноте — верх безрассудства. Я бы не советовал. Будьте благоразумны. Если отправиться завтра с рассветом — мы проедем куда большее расстояние за час, ежели вслепую за всю ночь.

Девушка в отчаянии заломила руки.

— Вы не понимаете… Однажды я чуть её не потеряла! Если бы не эфенди, который нашёл её в больнице для бедных и исцелил — её уже не было бы!

Со своего места на обширной лавке — хлипкое деревянное кресло вряд ли выдержало бы вес его большого тела — поднялся брат Тук. Отечески погладил Ирис по голове. От его широкой надёжной ладони волнами расходилось тепло и… участие.

— Дочь моя…

И словно не макушки, а сердца коснулся, успокаивая

— Я же сказал: сейчас вашей нянюшке гораздо лучше. Мы вовремя приняли нужные меры. Но главное — ваш чудный Назар, прекрасный чуткий отрок, на расстоянии определивший, что в доме неладно, и утянувший всех нас за собой, на помощь, сыграл в этом деле роль, не побоюсь сказать, доброго ангела. Да, я ведь не успел сообщить: теперь он мой ученик. Вы не возражаете?

Ирис улыбнулась, сдерживая слёзы.

— От вас он получит самое лучшее, уверена. И хвала Ал… слава Богу, что всё так устроилось. Ещё в Константинополе я собиралась отдать его в учение, но видели бы вы, как он был недоволен, как сопротивлялся! А здесь, во Франкии, когда монсеньор пригласил его в свою школу при аббатстве — у него даже глаза разгорелись от воодушевления.