Когда возвращается радуга. Книга 2

Герцогиня лишь невнятно пискнула под шорох сминаемого платья. Долгая пауза, наступившая вслед за тем, прерывалась лишь порывистыми вздохами и звуками поцелуев.

— Жи-иль, — вдруг сердито зашипела Марта, — да ты с ума сошёл! Не здесь же! Полон дом гостей!

— Ну, какой «полон дом», милая! Все заняты своими дела…

— Жи-иль! Прекрати!

— Голубка моя, да я не дойду до спальни, я просто горю, неужели не видишь?

Сдавленный женский смех. Шлепок.

— Чувствую… Нет, в самом деле, Жиль, а если кто зайдёт? Побежали во-он туда…

— В кабинет Макса?

— Ты же сам его сегодня отослал на целый день к Самаэлю!

— Бежим!

И столько радостного энтузиазма было в этом кратком слове, что даже Ирис не выдержала — прыснула, прикрыв рот ладошкой. И от души порадовалась, что закрыта от двух пар глаз наверху широкой столешницей.

— Жи-иль, милый… Да погоди, не тащи меня. Я хочу тебе сказать…

— И я хочу. Прямо сейчас и скажу.

Хлопнула дверь.

Выждав немного, Ирис с трудом выбралась из своего убежища. Кто бы мог подумать, что солидные люди, вельможи, женатые более семи лет, могут устраивать такие игрища! Посмеиваясь, тихо прикрыла свод законов по брачному праву, посмеиваясь, на цыпочках прошла к нужному стеллажу и водворила том на место, посмеиваясь, выскользнула их библиотеки… Прикрыв за собой тяжёлую створку, прислонилась к ней спиной.

… и заплакала сладкими слезами.

Ах, как она им завидовала!

Хотелось такой же любви, страстной и всепоглощающей, отшибающей память о приличиях и сметавших на своём пути все препятствия. Хотелось каждое утро встречать за столом в окружении детских мордашек, перемазанных вареньем и патокой, и любоваться улыбкой мужчины, сидящего напротив.

И вновь она вспомнила блестевшие, как в лихорадке, глаза капитана Джафара, тёмные от страсти, хоть и на абсолютно спокойном лице… Должно быть, ему стоило немалых усилий скрывать истинные чувства. Была ли это любовь? И какова она станет, если, допустим, Ирис позволит себя любить: насколько долгой? Не увянет ли после первых же заморозков?

Кажется, у неё кружилась голова.

«Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви…» — прошептали губы. «Левая рука его у меня под головою, а правая обнимает меня…»

На самом деле ещё ни разу её не обнимали, как супругу. Как желанную женщину.

Как бы там оно ни было…

Рыжекудрая тряхнула головой.

Клянусь твоей памятью, о царица, воспетая в священной книге, клянусь, что отдам своё сердце и руку лишь тому, кого полюблю. Лишь тому, кому с радостью буду дарить поцелуи! А иначе… зачем красота? Зачем молодость и огонь в крови? Зачем сердечная щедрость и магия?

Так, наконец, решила её очнувшаяся по весне душа.

Пусть поиски суженого затянутся хоть на десять лет — Хромец может беситься себе, сколько угодно. Она сумеет себя защитить.

* * *

Давно уже в душе Филиппа де Камилле не случалось такого раздрая.

О том, что многолетний любовный приворот наконец снят, вырван с корнем — поведал ему Бенедикт Эстрейский. Как и о том, какое участие в сем процессе приняла небезызвестная гостья с Востока, Рыжекудрая Ирис, оказавшая ведьм… Нет, феей. Ведьмой он мысленно до сих пор называл её сам, иначе не получалось. Фея — это, в его представлении, нечто воздушное, миниатюрное, с прозрачными крылышками, порхающее с цветка на цветок; а огненноволосая разгневанная женщина, метнувшая однажды проклятье на весь его род — это как раз ведьма. И хоть он не видел Ирис ни разгневанной, ни проклинающей — образ ведьмы из видения накладывался на облик милой и безобидной, в сущности, девушки, искажая, наделяя зловещими качествами… Это мешало. Умом граф понимал, что нельзя поддаваться предубеждению. Сердце же сжималось каждый раз, стоило вспомнить о королевском поручении.

Да не мог он на ней жениться! Ему-то от одной мысли, что придётся ухаживать за ведь… феей, становилось не по себе. Во-первых, он не умел… нет, умел, конечно, лгать: на этом искусстве, утончённом до куртуазных вывертов, как раз и основано искусство дипломатии. В котором он поднаторел. Но в обычной жизни, не на государственной службе, Филипп не терпел обмана в других, а уж себе-то не позволял вовсе. И притворяться, лить дичь о прекрасных очах и прелестном голосе юной девы, а самому в это же время вспоминать, как очень уж похожая на предмет его воспеваний женщина прокляла его предка…

Нет, он не сможет.

Но самое главное — вдова, похоже, совершенно неискушённое дитя, в любви неопытно и простодушно; что, если он ей и впрямь понравится настолько, что она примет его предложение руки и сердца? И что тогда?

Камилле знал за собой эту извечную холодность. Ильхам как-то, не сдержавшись, бросила ему что-то о «ледяном сердце», а он… не нашёлся, что ответить. Как ей объяснить, что все мысли заняты другой, бессердечной, порочной, недостойной любви как таковой, но не менее от этого желанной? Понимал неестественность своей тяги, боролся, как мог — один Всевышний знает, скольких усилий стоила ему обычная бесстрастность. А теперь, когда всё завершилось, и образовалась в груди блаженная пустота — теперь блаженная! — он не хотел её заполнять.