Когда все возможно

Многие молодые люди не знали даже названия той войны, в которой участвовал Чарли. Может, потому что это считалось «вооруженным конфликтом», а не войной? А может, страна от стыда взяла да и спрятала эту войну за спину, точно ребенок, который еще не научился как следует вести себя в общественных местах и слишком много шумит и всем надоедает? А может, всего лишь потому, что таков путь развития всемирной истории? Ответа на этот вопрос Чарли не знал. Однако он чуть не заплакал, когда тот мальчишка, сверкнув великолепными зубами — теперь у всех молодых великолепные зубы, — спросил: «Простите, а на какой войне? Я не совсем понял…» — и за этим последовало абсолютно фальшивое извинение и такая же фальшивая самоуничижительная гримаса, а затем тщетные попытки определить, сколько же Чарли может быть лет, и новый вопрос: «Еще раз прошу меня простить, но вы, наверное, имели в виду первую войну в Ираке?» Да, тогда Чарли хотелось не просто заплакать — ему захотелось завыть, а потом прореветь во всю мощь своей глотки: «Так во имя чего мы творили такое! Во имя чего, во имя чего, во имя чего?»

Он ведь тогда, после той войны, так и не сумел избавиться от неприязни к азиатам.

А еще — к женщинам, которые смотрели на него со страхом.

— У меня появилась одна идея. — Чарли встал. — Идем.

Трейси, вскинув сумку на плечо, ждала, пока он собирался. Нет, она не смотрела на него со страхом. Она вообще на него не смотрела.

Металлические вешалки в шкафу звякали, стукаясь друг о друга, когда он доставал оттуда свою куртку. Крючки вешалок были намертво примотаны проволокой к перекладине, чтобы их нельзя было украсть. «Все нормально?» — весело спросил он, надевая куртку, и подошел к двери, вежливо пропустив Трейси вперед. Он испытывал хорошо знакомое ему, но все же весьма странное ощущение, будто наблюдает за собой со стороны. А еще он чувствовал некоторую растерянность — все-таки он очень сильно ее любил, хотя теперь это было скорее осознание прошедшей любви, а не настоящее чувство. Ни на одном мыслимом уровне их любовь не имела ни малейшего смысла, за исключением одного-единственного момента, самого для него главного: ведь тогда она, по сути дела, спасла его, подарила ему пространство, внутри которого он снова смог дышать. А может, он сам — но благодаря ей — подарил себе это пространство, ведь сейчас, глядя на нее, Чарли не испытывал ничего — абсолютно ничего! — способного пробудить в его душе столь сильное чувство, как любовь. Да, его по-прежнему влекло к ней, он хотел ее и все же понимал, что ему так и не удалось сложить этот пазл. Впрочем, теперь, слава богу, все почти позади, и он вновь испытал чувство облегчения — перед ним словно открылся необозримый простор.

— Поезжай следом за мной, — сказал Чарли, развернулся и поехал в обратном направлении, то есть к центру города, которого почти не знал, если не считать поездок в мотель. Во время этих поездок он запомнил универмаг на Мейн-стрит и еще викторианского вида гостиницу «B&B»[4], где у входа постоянно висело объявление: «Есть свободные номера». Впрочем, сама гостиница казалась очень приятной, гостеприимной, а свежий бледно-голубой цвет ее стен чем-то напоминал застенчивого ребенка с доброй, спрятанной глубоко внутри душой. Чарли понятия не имел, есть ли здесь отделение его банка и где оно может находиться, но ехал так уверенно, словно оно должно было непременно появиться прямо у него перед носом. Он лишь иногда поглядывал в зеркало заднего вида, чтобы убедиться, что Трейси по-прежнему следует за ним, и видел, что она от волнения даже губу прикусила — этот жест был настолько ему знаком, что в зеркало, собственно, можно было и не смотреть. К этому времени солнце, находившееся справа от него, уже зашло, и он снова обратил внимание, что чувствует себя на редкость хорошо. Проезжая мимо старой церкви, он даже подумал, что, если бы Трейси не ехала за ним следом, он, возможно, подъехал бы поближе, остановился на обочине и как следует эту церковь рассмотрел.

Иногда у него возникала потребность помолиться. Впрочем, эта потребность вызывала у него примерно такое же отвращение, как вид собственной жены. Он был воспитан в рамках методистской церкви, которая ровным счетом ничего для него не сделала и никак на него не повлияла, разве что каждое посещение этой церкви было для него связано с тошнотой — в детстве его всегда сильно укачивало в машине. Он несколько раз посетил службу в конгрегационалистской церкви, правда, вместе с Мэрилин и только потому, что она этого хотела. Однако подобный опыт исполнения святого долга оказался недолговечен, и как только подросли их дети, он сказал жене, что посещать церковь выше его сил, и она не стала с ним спорить: они просто перестали туда ходить. И никто их за это не преследовал. Так что, если не считать крещения внуков и похорон мужа Пэтти Найсли, Чарли в течение многих лет в церковь даже не заглядывал.