Когда все возможно

Но в последнее время ему иногда хотелось войти в церковь и помолиться, преклонив колена. Вот только о чем бы он стал молиться? О прощении. Только об этом и стоило молиться — тем более если ты Чарли Маколей. Чарлз Маколей не имел права на такую роскошь — на такую глупость, — чтобы молиться за здравие своих детей или за то, чтобы крепче любить жену. Нет-нет-нет-нет! Он, Чарли Маколей, имел право молить Бога, умолять Его, преклонив колена, лишь об одном: дорогой Бог, прости меня, если только сможешь.

Но до чего тошнотворно! Да уж, даже мысли о чем-то подобном вызывали у него тошноту.

Чуть дальше, справа от себя, за очередным светофором, Чарли заметил вывеску отделения своего банка. Вырулив на стоянку, он увидел, что банк все еще открыт, и его охватило чувство странной завершенности. Ощущение достигнутой цели. Он подождал, пока Трейси припарковалась рядом, и жестом велел ей оставаться на месте, и она молча кивнула один раз в знак согласия. А через десять минут он вернулся и вручил ей два конверта с наличными — конверты были мягкими и пухлыми, как плоть, и он сунул их прямо в полуоткрытое окошко с водительской стороны. Она тут же опустила стекло пониже, явно собираясь его благодарить, но он остановил ее, отрицательно покачав головой, и спокойно сказал:

— Если ты еще хоть раз попытаешься со мной связаться, я сам тебя выслежу и собственными руками прикончу. Как бы тебя там на самом деле ни звали — Трейси, Лейси, Шитти или Притти. Поняла? Потому что деньги тебе снова понадобятся.

Она тут же завела машину и поехала прочь.

Вот после этого Чарли и начало трясти — сперва задрожали руки, потом плечи, потом ляжки. Собственно, он и раньше крал деньги у Мэрилин, так разве сегодня он совершил нечто иное? Да, он считал, что сегодняшний поступок — это нечто совершенно иное, чем все его прошлые преступления. Ведь денег он теперь больше не зарабатывал, как, впрочем, и Мэрилин. И получалось — понимание этого потрясло его до глубины души, — что он действительно украл деньги у собственной жены. Он еще долго сидел в машине, пока не почувствовал, что в состоянии ее вести.

На западном краю неба горел лишь последний, слабый отблеск заката — это было самое опасное время суток, когда сумерки сменяются полной темнотой. Ночь спустилась очень быстро и незаметно. Однако время было еще далеко не ночное. Еще много часов пройдет, прежде чем кто-то сможет уснуть. Таблетки, которые принимал Чарли, давали ему в лучшем случае пять часов сна.

* * *

Гостиница «B&B», мимо которой он чуть раньше проезжал, внутри была куда более просторной, чем казалось с улицы. Он припарковался на стоянке за нею, обошел здание — воздух был хрусткий, морозный, и его прикосновение к лицу чувствовалось, как ореховый лосьон после бритья, которым Чарли когда-то, много лет назад, пользовался, — и поднялся на крыльцо. Деревянные ступеньки под ним чуть поскрипывали, и это было ему отчего-то приятно. Он инстинктивно чувствовал, что выбрал хорошее место: в таком месте и следует находиться человеку после того, как его настигнет настоящий удар. Здесь он сможет чувствовать себя в безопасности, здесь его примут таким, какой он есть. Женщина, открывшая ему дверь, оказалась примерно его ровесницей или даже немного старше. Она была очень маленькая, аккуратная и подтянутая, с чистой хорошей кожей. И он сразу подумал: она же меня испугается! Но она, похоже, ничуть не испугалась. И, глядя ему прямо в глаза, спросила, подойдет ли комната без телевизора, потому что, если он захочет посмотреть телевизор, то это можно сделать в гостиной, и, похоже, кто-то из ее «гостей» телевизор уже включил.

Сперва Чарли сказал, что никакой телевизор ему не нужен, но когда увидел свой номер, то понял, что просто не сможет сидеть там и чего-то ждать, так что он вернулся в холл, — и хозяйка, увидев его, сказала: «Конечно, конечно», и дала ему пульт дистанционного управления. А потом спросила: «Вы не возражаете, если и я к вам потом присоединюсь, когда на кухне все дела переделаю?» Он, разумеется, сказал, что не возражает, а она прибавила: «Мне, в сущности, все равно что смотреть». И до него как бы издалека донеслось эхо ее собственной затаенной боли — хотя у кого в нашем возрасте, подумал он, нет подобного «эха»? И почти сразу же предположил: а ведь, наверное, очень многие как раз никакого такого «эха» не слышат. Ему, впрочем, и раньше часто казалось, что, как ни странно, большинство не слышат тех отголосков боли, что безмолвными шумами постоянно звучат у него в голове.