Когда все возможно

Он сел на диван, слушая, как она возится в кухне. Потом, скрестив руки на груди, принялся смотреть какую-то британскую комедию, потому что они всегда такие смешные, нелепые и страшно далекие от реальности — в общем, безопасные. Да, эти британские комедии всегда безопасны: подчеркнуто чистое произношение, шум голосов, звяканье чайных чашек… Он сидел и ждал, зная, что она непременно на него обрушится — та невыносимая, мучительная боль — и станет накатывать волна за волной — еще бы, после такого удара, как этот, она, конечно же, придет!

Хозяйка гостиницы тихонько проскользнула в ту комнату, где Чарли смотрел телевизор, и он краешком глаза заметил, что она устроилась в большом кресле, стоявшем в углу. «О, отлично», — прошептала она, и он догадался, что женщина имела в виду выбранный им фильм.

Ему хотелось спросить у нее: «Если бы вы придумали себе другое имя и назвались, скажем, Трейси, то как, по-вашему, звучало бы в таком случае ваше настоящее имя?»

И вот боль начала подбираться к Чарли все ближе и ближе. Да, черт возьми, он отлично знал, как это бывает! С ним такое не раз случалось и раньше, и он понимал, что потом все так или иначе закончится, но на этот раз это продолжалось гораздо дольше, чем он рассчитывал.

К боли невозможно привыкнуть никогда, кто бы что ни говорил. Но сейчас Чарли впервые пришла в голову мысль о том — неужели эта мысль и впрямь пришла ему в голову впервые? — что на свете есть нечто куда более страшное: люди, которые больше не чувствуют боли. Ему доводилось видеть такое в глазах людей — эту страшную пустоту, за которой скрывается отсутствие того, что, собственно, и определяет людей как людей.

Чарли сел чуть прямее и буквально впился в экран телевизора. Он ждал — и надежда таилась в нем сейчас, точно луковичка крокуса в земле. Он ждал и надеялся, он почти молился: «Ох, милый Боже, пусть она поскорей придет. Прошу Тебя, пошли ее, пожалуйста, Ты ведь можешь, да? Так, пожалуйста, сделай так, чтобы она поскорей пришла!»

Мэри из штата Миссисипи

— Скажи своему отцу, что я по нему скучаю, — всхлипнула Мэри и промокнула глаза салфеткой, которую подала ей дочь. — Пожалуйста, передай ему это! Скажи, что мне очень жаль.

Анджелина негодующе возвела глаза к потолку — в этих итальянских квартирах всегда такие высокие потолки! — затем ненадолго отвернулась к окну, за которым виднелось море, и снова посмотрела на Мэри. Она все никак не могла привыкнуть к тому, какой старой и крошечной стала ее мать. И какой-то совершенно коричневой, даже странно.

— Мам, — сказала она, — пожалуйста, прекрати. Пожалуйста, прекрати это, мам! Я истратила все свои сбережения — а я целый год деньги копила! — чтобы прилететь сюда, и что я вижу? Ты живешь в убогой — извини, но она действительно убогая! — двухкомнатной квартирке с этим типом, с этим твоим, прости господи, новым мужем, который почти что мой

ровесник! И этот факт мы, между прочим, проигнорировали, да и что нам еще оставалось делать? А ведь тебе, мама, уже восемьдесят.

— Семьдесят восемь, — поправила ее Мэри и перестала плакать. — И вовсе он не твой ровесник. Ему шестьдесят два года. Так что успокойся, детка.

— Ладно, пусть семьдесят восемь. Но ты перенесла и инсульт, и инфаркт…

— Ох, да хватит о болезнях! Это же сто лет назад было.

— А теперь ты хочешь, чтобы я передала папе, что ты по нему скучаешь.

— Но я правда по нему скучаю, детка. По-моему, и он иногда по мне скучает. — Поставив локоть на подлокотник кресла, Мэри вяло помахивала в воздухе бумажной салфеткой.

— Мам, ты что, не понимаешь? О господи! Ты, пожалуй, и впрямь не понимаешь! — Анджелина снова села на диван и схватилась за голову, запустив пальцы в волосы.

— Пожалуйста, детка, не кричи. Разве тебя так воспитывали? Разве можно кричать на людей? — Мэри машинально сунула салфетку в свой большой желтый кожаный ридикюль. — У меня, кстати, никогда не было ощущения, что я по-настоящему что-то понимаю. И я действительно многих вещей не понимала. Тут я с тобой согласна. Но ты все же не кричи на меня, Анджелина. Пожалуйста, не кричи. Я ведь, кажется, уже просила об этом?

Анджелина была самой младшей из пяти дочерей Мэри и (втайне) ее самой любимой. Мэри даже имя ей дала такое, потому что с самого начала беременности знала, что носит под сердцем ангела[5]. Сев прямо, Мэри посмотрела на дочь, на свою любимую девочку, которая давно превратилась в женщину средних лет. Но Анджелина на взгляд матери не ответила. Со своего кресла, стоявшего в углу, Мэри видела церковный шпиль, освещенный солнцем, и решила дать глазам отдохнуть, созерцая его.

— Папа постоянно кричал дома, — сказала Анджелина, не сводя глаз с обивки дивана, — так что ты не можешь на меня сердиться из-за того, что и я все время ору, и говорить, что меня не так воспитывали, — я ведь росла в семье настоящего крикуна. Да уж, папа у нас любил поорать.