Когда взрослеют сыновья

Поэтому она спиной загородила от Алифат сундук, а мама сделала вид, что достает платья с самого верху, стараясь не слишком нагибаться. «Пусть лучше завидуют, — наверное, решила она, — чем пойдут слухи, что у моих детей ничего нет». Да, что ни говорите, это не шутка — бедной матери выдавать замуж троих дочерей.

Глаза Алифат бегали, как две черные бобовые горошины на раскаленной сковороде. Она так и норовила заглянуть в сундук. Наконец мама достала алое атласное платье и тут же захлопнула крышку. Потом приложила платье к себе и, поплевав на ладонь, начала разглаживать на нем складки. Платье было мятое, как требуха старой коровы.

— Это то, что ты надевала на свадьбу Рахматуллах перед самой войной? — спросила Алифат, пощупав материю.

— Да, только раз и пришлось, — ответила мама.

От старого платья шел пряный острый аромат сухих трав, которые мама положила осенью в сундук; мне казалось, что это запах самого Времени.

— Вот и выросла дочка. Проси судьбу, чтобы радости и счастье, не доставшиеся тебе, достались им, твоим детям, — причмокнула языком Алифат.

Мое сердце сильно забилось: в первый раз мне разрешили надеть такое чудесное платье. И хотя оно было мне велико — длинное, до пола, а рукава почти до колен, бабушка воскликнула: «Сидит как литое!» Она подвернула рукава платья, потом сняла с шеи нить крупного янтаря (раньше она никогда не снимала бус, веря в их целебную силу) и протянула мне.

— Прямо невеста! — всплеснула руками Алифат.

Бабушка подошла к деревянной полке, на которой у нас стояла посуда, и тихонько постучала по ней.

— Что же им подарить? — прикусила указательный палец мама. Она всегда прикусывала палец, когда задумывалась. — Может быть, это? — Мама взяла в руки фарфоровую сахарницу с фиолетовыми цветочками.

— Ну уж нет! — возмутилась бабушка. — Сахарница — память о тете, отведи аллах ей райский уголок, а с них и этого хватит, — бабушка показала на большую эмалированную миску, — на курдюк сливочное масло не мажут!

— Правильно, правильно, — затрещала Алифат, — я вот несу им глубокую тарелку — видите, какая красивая, с синей полосочкой, на полосочке горошины… а вообще сахарниц, конфетниц, банок разных у них не счесть!

— Уж конечно, — каким-то тягучим голосом проговорила мама, — сколько знакомы с этим Джалалудином, столько он в магазине работает. Куда, скажите на милость, ему добро девать?

Бабушка выразительно посмотрела на маму:

— Дай аллах, чтобы у всех была полна чаша! Пусть будут счастливы молодые, душа радуется, когда людям хорошо и они живут в достатке.

— А я что, не радуюсь, что ли? — повернула разговор — реку в другое русло — мама. — Жамилат — хорошая девушка, пусть все, что у нее есть, умножится стократ!

Мы вышли на улицу вслед за Алифат. Там было оживленно. Женщины в разноцветных праздничных платьях тянулись к высокому дому Джалалудина, гордо возвышавшемуся над аулом. Алифат отстала от нас, юркнула в ближайшие ворота. Когда она скрылась, бабушка сказала маме:

— Ты что, не знаешь Алифат? Видишь ее — набери в рот воды! Ей бы только найти трещину на яичке, а весть о том, кто его разбил, она быстро разнесет по саклям. Сорвись с языка слабое слово — тут же оседлает его, и конь с верховым затопчет пшеничное поле.

— Ох, до меня поздно все доходит, сама знаешь, — вздохнула мама.

А крыльцо Джалалудина светилось. Выстроенные в ряд медные саргасы, кувшины, гульгумы отражали солнечные лучи, и будто сотни солнц ярко освещали крыльцо. Женщины торжественно поднимались по лестнице, каждая несла подарок невесте. Глаза у всех так и горели любопытством.

— В добрый час, в добрый час, — они обнимали Шахрузат и передавали ей подарки.

— Вот выросла дочь. Дай аллах тебе увидеть тот день, когда и праправнучка выйдет замуж. Пусть умножится добро в доме мужа, когда твоя дочь ступит на их порог. Пусть твоя дочь в его доме раздавит ядовитую пчелу и внесет туда медоносную пчелу… — нараспев заговорила бабушка.

Мы с мамой молчали. Да нам и не надо было ничего говорить — с нами была бабушка! Я слушала ее завороженно, ведь я и сама была уже невестой: мне исполнилось тринадцать лет. Правда, меня еще никто не сватал…

— Вот это да! — воскликнула Сапинат, жена кузнеца, гладя руками одеяла, развешанные во дворе. — Смотрите-ка, все до одного атласные, а цвета-то! Каких только нет! Сразу видно, что Шахрузат — настоящая мать, не то что Абдулжамаловы! Помните, дали за дочерью ситцевые одеяла! Тьфу, машааллах!

Женщины бледнели и краснели, разглядывая приданое, кое-кто силился улыбнуться, а Сапинат поднимала уголки каждого одеяла и приговаривала: «Надо же, не ситцевые обратные стороны — сатиновые!» Я видела, как при этом дрожала ее рука.

Потом все отправились смотреть на паласы. Их нитей наверняка хватило бы, чтобы три раза обвить земной шар. «Кадил Патимат ткала, — шепнула мама бабушке, — чувствуется ее работа. Ай да узор, ай да краски! Да, эти паласы еще десяти поколениям послужат».

— Золотые руки у Кадил Патимат, ни одной нити не вытянешь, — сказала бабушка, а мама, ухватив палас за середину, стала испытывать его на прочность.

Тут и мать невесты подала голос: