Кока

Йосеф принял младенца, завернул его в повязку, снятую с головы, положил в ясли на сено – другого чистого места не было. Мирьям тихо стонала, шевелилась, просила пить. Йосеф подавал ей воду. Слушал писк младенца. Мычали коровы, где-то кричали пьяные гости хозяина да волнами гудела толпа у дома богача Аммоса, где фигляры и фокусники развлекали толпу.

Йосеф попытался на костерке разогреть взятую из дома еду, но каша подгорела.

Постирал пелёнки в чане со старой прокисшей водой, Мирьям выбросила их:

– Куда такую грязь? – И Йосеф покорно сгрёб тряпки в кучу.

Потом, заложив дверь посохом, устроился на снопах.

Вдруг под утро проснулся от какого-то шебуршения – кто-то пытался открыть дверь! Он проковылял до двери, стал слушать. Качали дверь. Йосеф испугался. Воры? Бунтовщики? Иудея полна опасных людей – они режут римлян, людей подбивают на бунт. А у Йосефа нет ни ножа, ни топора. Да и какой из него воин?

Посох дверь не удержал, отскочил. В хлев ввалились люди. Вид неряшлив, грязен, странен. Один – юнец, другой – старец, а третий – чернокожий в тюрбане.

– Что вам надо? Убирайтесь! – закричал на них Йосеф, боясь, как бы эти люди не натворили чего-нибудь с Мирьям и сыном.

Но те подобострастно кланялись, твердя, что они пастухи, сюда привела их звезда, тут ныне родился Спаситель мира и у них есть дары для него.

Йосеф, ничего не понимая, разглядывал подарки: кусочек золота, комки пахучего ладана и благородной смирны. А пастухи тянули шеи, пытаясь разглядеть младенца. Но Йосеф не разрешил, дал каждому по ассарию, выпроводил прочь и стал думать, как повести завтра Мирьям с младенцем на перепись, сможет ли она вообще ходить.

Арест Бар-аввы

Прошло тридцать три года от рождения Иешуа.

Незадолго до Пасхи был дважды ограблен караван персиянина Гарага. Первый раз воры напали на окраине Иерусалима, где купец сгружал привезённые ковры и посуду, а второй раз обобрали через несколько дней, когда Гараг, закупив всякой всячины для возмещения убытков, вышел за городские ворота, чтобы отправиться на родину. Ограбленные и избитые купцы разбрелись по городу, пугая людей рассказами о ворах и побоях. Поползли дикие сплетни и мрачные слухи. Народ роптал и волновался. Да и было от чего!

Жизнь становилась всё опаснее. Повсюду шныряли странные люди, подговаривали народ на убийства римлян и тех продажных иудеев, что с ними снюханы. Воры обносили лавки, отбирали выручку, облагали податью торговцев, отнимали товары у купцов и барыши у менял. Грабили богатых, а их жён и дочерей угоняли в горы, чтобы потом, натешившись, продать в рабство. Римляне не вмешивались в городские дела, только иногда солдаты, по просьбе синедриона, для вида прохаживались по площадям, предпочитая в жару из тени не вылезать, играть в кости или щупать шлюх, торчащих возле казарм. А у местной стражи глаза залиты вином, глотки залеплены деньгами – делай что хочешь, только исправно плати и не суй свой нос куда не положено!

Стукачи донесли в синедрион, что двойной грабёж персиянина Гарага – дело рук известного по всей Иудее вора и разбойника Бар-Аввы и его шайки. Грабил он, как всегда, нагло, умело и смело: остановив караван, у первого и последнего верблюда вспарывал брюхо и спокойно забирал товар, пока купцы и хлипкая охрана дрожали под ножами, а связанные в цепочку верблюды беспокойно урчали и рвались с цепи. Хуже всего, что с караваном пропали важные бумаги для персидских властей, выкраденные из баулов.

И старый первосвященник Аннан, глава синедриона, отдал приказ взять разбойника.

– Терпеть больше нельзя! Бар-Авва стал опасен для нас! – Хотя его зять Каиафа уверял, что глупо резать курицу, коя несёт золотые яйца и наводит порядок в курятнике.

Приказ исполнили: Бар-Авва с разноязыкой дюжиной воров был взят под стражу в родном селе Сехании, где он обычно пировал после бесчинств и грабежей, привезён в закрытой телеге во дворец первосвященника и посажен в подвал до суда.

В подземелье, в слоистой тьме, тускнела лампадная плошка. Глухая дверь. Стены в острой накипи – не прислониться. Где-то наверху во дворце ходили и бегали, но звуки, пронизывая земную толщь, в подвале превращались в слабые стуки и шорохи.

Подстилка – только для Бар-Аввы. Для двух других – земляной пол. Тщедушный и глуповатый карманник Гестас-критянин дремал в углу. Негр по кличке Нигер мучался от болей – при аресте был ранен в печень, наскоро перевязан, теперь рана гноилась, он умирал.

Бар-Авва, большой вор, умудрённый жизнью, одышливо ругался сквозь кашель. Он двадцать лет разбойничал вокруг Генисаретского озера, никогда ни о чём не забывал, всегда всё делал как надо, как правильно. А вот на этот раз, обезумев от добычи, забыл выставить вокруг гульбища охрану, за что и поплатился!

Он громко вздыхал, бил себя по бритому черепу, по лбу, по ушам:

– Ах я дурень! Очумел от золота, как мальчишка! Сатанаил попутал! Хоть бы ты, Нигер, вспомнил! Или ты, Гестас, подсказал!