Кокон

Я отскочила и забилась в угол, прижалась спиной к стене. Глаза почти привыкли к темноте, и тут что-то ударило меня по голове. Я едва не взвизгнула. Взяла себя в руки, оглянулась – это был шланг от душа, пластиковая лейка покачивалась в воздухе. Набравшись смелости, я схватила лейку и с силой потянула вниз.

Струя воды с шумом ударила в унитаз, окружила существо, затопила его макушку, разжала его пальцы и заставила отпустить руку.

Шестым чувством я поняла, что оно было моей сестренкой.

Струя слизала последние следы крови, приставшие к фаянсовым стенкам, закрутилась воронкой и ушла в слив. Потревоженная вода в сливе постепенно успокоилась, осталась только глубокая черная дыра с бликами света, из которой в любую секунду мог выпрыгнуть этот сгусток. Я не отважилась мочиться в унитаз и пулей вылетела из туалета.

В гостиной я долго стояла перед балконной дверью, наконец потянула ее на себя, сделала шаг наружу, подошла к перилам и присела на корточки у желоба для воды. Сидя на суровом ветру, я слушала свою звонкую струю, смотрела на пар, поднимавшийся из-под ног, и чувствовала в этом саму жизнь, мужественную и печальную. Потом встала, пошаркала мокрыми подошвами о пол. Хотела вернуться обратно в гостиную, но за прикрытой дверью увидела бледную тень, которая пристально за мной наблюдала. Я вскрикнула.

– Не бойся, – сказала тень, но сама явно испугалась – ее здорово трясло.

Держась за дверью, я заглянула в гостиную. Это была женщина, очень-очень старая, время выжало ее, превратив в пучок сушеных водорослей.

– Не бойся, не надо бояться, ничего страшного… – Повторяя это, как заклинание, она отступила на несколько шагов в комнату. – Не бойся, не бойся… – Она пятилась, отчаянно мотая головой.

Заколки-невидимки выскочили из ее волос и с тихим звоном упали на пол. Звук напугал старуху, она опустила голову, пытаясь отыскать заколки, а потом принялась яростно топтать их, будто давила невидимых насекомых. Потопав, замерла, резко вскинула голову, увидела меня и в ужасе выбежала из гостиной. Раздался грохот захлопнувшейся двери.

Много лет спустя Тан Хуэй не поверил, когда я рассказала ему эту историю, он уверял, что Ван Лухань не могла оставить этот сгусток в унитазе и я все придумала. Но если я его не видела, почему же так перепугалась и убежала справлять нужду на балкон? А если бы я не сбежала на балкон, как бы увидела за балконной дверью матушку Цинь? Эти воспоминания связаны друг с другом в одну цепочку. И еще: как тогда объяснить, что с тех пор я боюсь сливных отверстий в унитазах? Не могу смотреть туда даже при свете. Слива в раковине я тоже боюсь, поэтому никогда не наклоняюсь, чтобы умыться, и вечно мочу рукава.

Но Тан Хуэй сказал, что ложные воспоминания, пустив однажды корни, начинают переплетаться с воспоминаниями настоящими и точно так же могут послужить причиной появления самых разных привычек и внутренних запретов.

– В твоем подсознании с самого рождения живет необъяснимое чувство вины. – Встречаясь со мной, Тан Хуэй поднаторел в психоанализе. – Ты считаешь себя соучастницей ошибок, допущенных взрослыми, поэтому твои воспоминания постепенно искажаются, и ты убеждаешь себя, что не просто видела абортированный плод, а еще и расправилась с ним.

Чувство вины. Да, оно у меня есть. Но разве оно врожденное? Или я приобрела его, раз за разом погружаясь в воспоминания? Честно, не знаю. Но я действительно испытываю страстное желание встать в их ряд и разделить с ними вину. Наверное, моя собственная жизнь слишком пуста, потому я стараюсь пробиться в другой, не принадлежащий мне мир, чтобы наделить ее смыслом.

В тот день папа долго не возвращался. Перепуганная, я убежала в свою комнатку и легла на раскладушку в обнимку с Татой. Очень хотелось есть, раскладушка была холодная, а вместо подушки я положила пузатый плетеный баул, но мне все равно удалось уснуть. Сквозь сон я услышала, как кто-то поет. Подумала, что мне это снится, открыла глаза, но голос не исчез. Жалобная, печальная песня, сладкий, густой женский голос патокой лился в уши. Хотелось еще немного поспать под эту песню, но я уже окончательно проснулась.

“Небо усыпано звездами, месяц сияет, блестит…” В песне была только эта строчка, и она раз за разом повторялась, рождая смутную тревогу.

Я встала с раскладушки и после непродолжительной борьбы с собой набралась смелости, открыла дверь и вышла из комнаты. В гостиной Ван Лухань расчесывала волосы безумной старухе, которая меня напугала. Прямая как палка, старуха сидела на деревянной табуретке у окна, держа в ладони кучку черных невидимок. Старуха впилась глазами в эти невидимки, словно боялась, что их отнимут. И только тут я увидела, что ее губы шевелятся, – оказывается, вот кто пел. Я никогда бы не поверила, что такой нежный голос может выходить из сморщенных старых губ, если бы не увидела это собственными глазами.