Кокон

Я до сих пор уверена, что тем зимним вечером Ван Лухань накрасила перед зеркалом губы, надела пальто и спустилась за едой, все еще не теряя надежды, что жизнь изменится к лучшему. Вернулась она примерно через пятнадцать минут. От нее веяло уличным холодом, нос покраснел. Должна признать, Ван Лухань выглядела очень красивой. Не та невинная и наивная красота, которой отличалась моя мама – красота Ван Лухань была усталой, изможденной.

Она поставила термос на стол и вынесла из кухни три чашки.

– Иди есть, – сказала она мне. – Папу все равно не дождешься, быстрее от голода околеешь.

Я еще мешкала, но голод взял свое, и ноги сами понесли меня к столу.

Квадратный стол одной стороной упирался в стену, и мы расселись по трем свободным сторонам. В большой чашке дымился суп хуньтунь[69], сверху плавали изумрудные листики кинзы. Я целые сутки провела без еды, и от этого горячего запаха у меня даже сердце сжалось. Ела я быстрее всех, разделавшись с пельмешками, выпила и бульон. Матушка Цинь аккуратно объедала тесто, каждый пельмешек делила на несколько укусов и ела очень изящно, совсем не как сумасшедшая. Ван Лухань себе пельменей не положила, сказала, что будет один горячий бульон. Но горячий бульон успел превратиться в холодный, а она так к нему и не притронулась, все сидела, обхватив руками чашку, как будто пыталась согреться. Старуха, наевшись, стала благодушнее, даже попробовала меня приласкать:

– Ты очень красивая. Кого-то мне напоминаешь. – Она нахмурилась, подумала немного и добавила со смущенной улыбкой: – Не могу вспомнить.

Потом протянула руку и дотронулась до моей щеки, как будто я была сделана из какого-то особенного материала. Я даже уворачиваться не стала, послушно дала себя потрогать.

– Мама, тебе надо прилечь, – помрачнев, сказала Ван Лухань. – Слушайся меня. Помнишь, что ты обещала?

Матушка Цинь вздрогнула и подалась назад:

– Иду, иду! Прошу, только не надо лекарства!

– Поторопись, – ответила Ван Лухань.

Старуха медленно встала и пошла в свою комнату.

В гостиной было уже совершенно темно. Ван Лухань зажгла сигарету. Ее лицо провалилось в тень, и выражения было не разобрать. Из темноты проступали только тонкие яркие губы, напоминая испорченный цветок из тафты. Она смотрела на меня, а огонек у ее лица мерцал, похожий в темноте на третий глаз.

– Ты очень счастливая. – Ее голос будто покрылся ржавчиной от долгих дождей. – Как тебя зовут?

– Ли Цзяци.

– Ты очень счастливая, Ли Цзяци, – глядя на меня, сказала Ван Лухань. – Тебе позволили родиться. А моему ребенку нет. – Она загадочно улыбнулась. – Знаешь почему? Потому что он – дитя греха.

Я вспомнила тот сгусток крови в унитазе, и спину обдало холодом.

– Дитя греха, твой папа так и сказал. – Она безжалостно вдавила окурок в пепельницу. Красное сердечко на фильтре[70] пропиталось влажной помадой, и я не сразу смогла отвести глаза от пепельницы, столько в ней было изысканной красоты распада.

– Это он не хотел нашего ребенка, только он. Сам отправил меня на аборт, но теперь меня же и винит, называет сумасшедшей. – Ван Лухань покачала головой. – Да, я сумасшедшая, и это он меня довел. Ты очень счастливая, правда. Ты с ним не живешь. У него сплошной мрак внутри, в точности как у твоего дедушки.

– Почему же вы от него не уйдете? – спросила я.

Она обернулась ко мне. Последовало долгое молчание. Я ждала, что она раскричится, но Ван Лухань только кивнула:

– Ты права. Да, я давно должна была уйти, давно. – Она сжала губы и уставила глаза в одну точку, как будто приняла какое-то решение.

Я постояла там еще немного, потом развернулась и убежала в свою комнатку.

В кромешной темноте нашарила раскладушку и легла. Вспомнила про косы – если растреплются, старуха снова станет меня причесывать. Пришлось перевернуться лицом вниз. Я снова почувствовала жар, щеки горели, сердце бешено колотилось, но от мысли, что Ван Лухань решила наконец оставить папу, стало немного легче. Теперь папа обретет свободу, правда, ко мне он вряд ли вернется. Куда он пойдет? Как будет жить один? Голова у меня тяжелела, мысли путались, и, несмотря на неудобную позу, я скоро уснула.

В тонком сером сне я смутно различила человека в черном одеянии с длинными рукавами, он подошел к моей раскладушке, наклонился и внимательно меня оглядел. Я не пробовала запомнить его лицо, как будто знала, что его невозможно запомнить. Человек протянул руку, словно приглашая меня пойти за ним. Рука была такой белой, казалось, с нее стерли сто слоев кожи. Кружа как птица, она медленно опустилась мне на лоб и заскользила вниз, по шее и плечам, будто хотела в чем-то удостовериться. Когда рука оторвалась от моего тела, пальцы были красными. Человек в черном одеянии поднес их к глазам, затем развернулся и вышел из комнаты.

Я проснулась. Из гостиной доносилась ругань. Папа вернулся. Плечи и спина болели, казалось, еще немного, и я развалюсь на части. Переставляя отяжелевшие ноги, я как можно тише подошла к двери.