Кокон

Тетя вспомнила, что однажды они с бабушкой поехали в магазин за тканью, а пока добирались обратно, пошел дождь. У ворот Наньюаня автобус остановился, они вышли на улицу. Бабушка посмотрела в затянутое тучами небо и вдруг сказала, что хочет навестить дедушку. У стационарного корпуса она отдала тете зонтик и велела ждать на улице, а сама пошла в палату. Тетя стояла под козырьком, слушая, как капли глухо колотят по сломанному зонтику: па-да, па-да, па-да. От этого стука стягивало кожу на голове. Потом, заглушая легкий звон в ушах, тете послышался низкий пронзительный крик, он прорвался сквозь стук дробящихся о зонтик капель и вонзился в нее стальной иглой. На секунду тетя застыла, а потом во всю прыть понеслась наверх. Распахнула дверь в палату – бабушка стояла у койки с ножом в руке, увидев тетю, побледнела. Потом задрожала и выронила нож.

– Я просто хотела ему помочь, – зарыдала она. – Раньше умрет – раньше переродится…

Вот так тетя волею случая спасла дедушке жизнь. Но окончательно избавил его от опасности бабушкин ухажер. Он наконец нашел Толстячку настоящую маму, та женщина была на несколько лет старше бабушки, да и внешне ничего особенного, зато вдова. Вдова настоящая, а не соломенная, муж ее умер окончательно и бесповоротно. Вдова работала кондуктором в автобусе, сталеплавильный завод находился на западной окраине города, и Толстячок с отцом по утрам частенько ездили на этом автобусе в город. Они стояли на автобусной остановке и глядели, как он катится издалека навстречу, а кондукторша, высунувшись по пояс из окна, улыбается и машет людям на остановке, в лучах солнца ее улыбка казалась очень волнующей. У медуниверситета автобус останавливался, там мужчина сходил, чтобы проведать мою бабушку. Мало-помалу они с Толстячком перестали сходить на медуниверситете. И на других остановках тоже – пунктом назначения стал сам автобус. Вдова подарила Толстячку пластиковый держатель для билетов, к которому прилагалась целая стопка разноцветных билетных корешков. Толстячок ходил с этим держателем, выпятив живот, словно настоящий богач, а иногда отрывал пару корешков кому-нибудь в подарок. Во время их последней встречи бабушка и рыдала у мужчины на груди, и цеплялась за штанину, но все было напрасно – кондукторша уже стала Толстячку “настоящей мамой”. Наконец бабушка выбилась из сил и медленно разжала руки. Гости стали торопливо прощаться, тетя молча проводила их до порога. В дверях Толстячок обернулся, вырвал из держателя все корешки и, стиснув зубы, протянул ей.

С тех пор бабушка приняла свою судьбу. Она больше не желала дедушке смерти: умри он хоть завтра, все равно податься ей некуда. Свобода потеряла всякий смысл. Любви было ждать бесполезно, оставалась только ненависть. И все следующие годы бабушка питалась собственной ненавистью. Ненависть крепче и сильнее любви, но порой и безрассудней. Бабушка не знала, на кого ее обратить, и возненавидела вообще всех. Возненавидела ту кондукторшу, поэтому никогда не садилась на первый автобус, возненавидела мужчину со сталеплавильного завода, а вместе с ним и Толстячка, желала ему поскорее лопнуть от обжорства. Бабушке казалось, что соседи над ней смеются, и она возненавидела соседей, бросала им во двор камни, била стекла. Она возненавидела своего бедового сына и трусливую дочь, а больше всех, конечно же, дедушку. Что ни день бранила его, желала старику скорее сдохнуть, обвиняла во всех своих неудачах, а иногда приходила в настоящее бешенство, топала ногами, хваталась за нож и грозилась прирезать дедушку, но тетя, конечно, ее останавливала. Эта репетиция убийства превратилась в любимую бабушкину забаву, к которой она периодически обращалась, чтобы хоть ненадолго выплеснуть скопившуюся в сердце злобу. Бабушка ненавидела всех и каждого, только про убийцу забыла. И не она одна – со временем все вокруг забыли, что был и второй злодей, которого до сих пор не поймали.

– А что со вторым преступником? – свесив голову со своего второго яруса, тихо спросил я тетю. – Он так и живет в Наньюане, да?

Ответа не последовало. Тетя уснула. Я лежал в темноте, один на один с целой горой вопросов.