Колдовской пояс Всеслава

— Пойду я, а то вон мне уж с носа машут, — чернявый развернулся уходить, — ежели чего стрясется, промеж коней прячься и топор при себе держи.

— Это ты мне али кобыле своей говоришь? — ехидно бросила ему в спину Евдокия.

— Обеим, — Юрий дал деру.

«Вот дитятко мое, каков твой батюшка. Гусь!»

А вокруг нарастал шум, суета. «Изгон! Изгон![65]» — слышалось отовсюду. Дуняша беспокойно оглянулась по сторонам. Ростовские вои спешно натягивали броню. Гребцы, побросав весла, обрядились в стеганные кожухи, из-под лавок достали тяжелые топоры. С соседнего струга корабелы подавали какие-то тревожные знаки. Где же враг? Сердце тревожно заколотилось. С десного берега на перерез стругам летели три легких ушкуя — небольших узких гребных судна, каждый по двадцать гребцов.

Юрий с обнаженным мечом в руках стоял на носу рядом с Николой. Они оживленно переговаривались.

— Якорь кидайте! И тем скажите! — заорал кормчий гребцам, чтобы передали на другой струг. — Вы на ходу биться непривычные, вам стоя сподручней будет, — обратился он к ростовскому кметю.

— Нам бы на берегу еще сподручней было.

— До берега не успеем. Все просчитали, ироды. Готовьсь!

Видно, что с вольными людишками ржевскому кормчему встречаться было не впервой.

На ушкуях раздался воинственный клич. Хорошо вооруженные, в шишаках и броне, вражеские воины уже ставили ноги на края бортов, готовясь спрыгнуть на струги. У некоторых в руках были огромные багры, цепляться за чужой корабль. Ржевцы навострили свои, отталкивать нахальных чужаков. Сеча предстояла жаркой. Дуня, обхватив за шею кобылу, с широко распахнутыми глазами наблюдала, как быстро сближаются противники.

Первый ушкуй на полном ходу попытался врезаться в ржевскую корму, но тяжелые багры успели ловко упереться в новенькие доски чужого корабля, и его развернуло. Вражеский удар пришелся по касательной, но и этого хватило, чтобы на струге все всколыхнулось. Евдокия успела уцепиться за перекладину загона.

Ушкуйники скопом полезли на струги, раздался оглушительный звон скрестившихся мечей. Враги действовали отточено-слаженно, но и ржевцам с ростовцами палец в рот не клади. Вот тут Дуняша и узнала, что Юрко ее не обманывал, сражаться он умел, да еще как! Он был легким и быстрым, по-кошачьи гибким. С ходу чернявый проломил мечом череп первому нападающему, пинком отправив обезображенное тело за борт. Почувствовав его силу, к Юрию рванули сразу трое, но подступиться не смогли. Вскоре еще один, поднимая столп брызг, ушел на дно. Дуня, сжимая корческий топор, горячо молилась, Георгий отчаянно рубился.

А вот у Твердятича дело не ладилось, на него пошел огромный муж. И Горыня был не маленького роста, но этот ушкуйник казался просто великаном. Ростовский вой отбивался, как мог, и все же с каждым шагом отступал и отступал в глубь струга. Их мечи звенели уже справа от Дуняши. Твердятич поскользнулся, падая на спину, великан размахнулся, целясь в грудь. Евдокия, не раздумывая, обухом топора ударила ушкуйника в висок. Враг упал, телом накрывая Горыню. Дуня разогнулась, на нее смотрел молодой тать, он вскинул руку, со свистом рассекая воздух, полетела сулица[66]. В глазах потемнело, мир сузился до одной точки, Евдокия погрузилась в темноту. «Прости, Юрашик!» — вспыхнула последняя мысль. А дальше тишина.

Потянуло едкой гарью, Дуняша закашлялась и с трудом приподняла тяжелые веки. Над ней проплывали клубы дыма, что-то горело. Евдокия приподнялась на локтях. Что горит? Огня не было видно. По палубе туда-сюда ходили люди. Кто? Вроде наши. Да, точно наши. Дуня повернула голову, рядом валялся пробитый сулицей повой. «Значит, я жива». Девушка попыталась подняться, но на ногах что-то лежало. «Ой!» Это голова мертвой кобылы Дуньки. Евдокия высвободилась и села. «Ничего не слышу». Мысли никак не хотели выстроиться в стройный ряд. «Я упала, а Юрашик? Юрашик!» Девушка, шатаясь, поднялась на ноги.

Горел ушкуй. Двух других не было. По стругу, сшибая воев, метался Юрий, он что-то истошно кричал. «Что он кричит? Не слышу». «Где… Где?!» — долетел до нее первый звук. «Вон она! Вон!» С искаженным лицом чернявый бросился в ее сторону. «Ой, сейчас за кобылу бранить станет, что не сберегла».

— Дунюшка! Дунюшка! Ты цела! — Юрий обрушился на нее лавиной. — Родная, любимая моя, ладушка! Коза моя! — он целовал ее — щеки, нос, губы, потом опять душил в объятьях.

— Я Дуньку не сберегла, и повой попортили, — виновато прошептала Евдокия.

— Ничего не болит? Идти можешь? Коза моя, сказал же — прячься. Когда меня слушаться станешь? Дуня, как я испугался. Сказали, тебя копьем пробило. Да как я без тебя? — он опять принялся ее целовать, обнимая ладонями щеки.

— Георгий Андреич, белены объелся? — Дуня попыталась вырваться. — На нас же смотрят.

Юрий сконфуженно отстранился. Все взгляды были обращены на них: кислый Еремы, обомлевший Вячко, довольный Ждана, веселый Прокопия и… растерянный Горыни. Он стоял, поддерживая левой рукой сломанную правую, и хлопал своими длинными, как у девки, ресницами.