Колдовской пояс Всеслава

— Сядь! Здорова покрикивать! И как я тебя терплю-то?

— Так и не терпи, кто заставляет? — Дуняша отвернулась.

Повисла тишина.

— Слушай, заноза моя, ты там молиться за меня будешь?

— Буду, — так же отвернувшись буркнула Евдокия, слово «там» кольнуло.

— Обещай, каждый день обо мне молиться: за здравие… ну, или за упокой, уж как пойдет.

Дуня вздрогнула.

— Буду, Юрашик, — совсем тепло прошептала она.

— Буду, — передразнил Юрий, — а как ты узнаешь — за здравие надо молиться али за упокой? Ты просто обо мне молись, а Бог уж сам разберется.

— Я за здравие буду молиться.

— Вот и ладно, коза моя.

Ярославль встречал гостей первым снегом. Крупные мягкие хлопья медленно кружили над черной рекой, бесследно исчезая, едва коснувшись воды. Сквозь неплотную белую пелену ясно проступили очертания городского холма. Никола дал команду подгребать к десному берегу.

Все города, промелькнувшие перед глазами Евдокии, имели свой особый дух. Полоцк — седой мудрец, поучающий, наставляющий, познавший какую-то сокровенную, не доступную другим истину. Витебск — веселый, бесшабашный коробейник-гуляка, город — праздник, гостеприимный и хлебосольный. Хитрый купчина — затворенный от чужака Торопец, вечный труженик, приумножающий богатства, не покладая рук, и не желающий залетным гостям за дарма отдавать нажитое. Ржев — могучий богатырь с полуночными ключами от Смоленской земли, град — витязь. Теврь и Углич, молодые задиры-отроки, когда-нибудь подрастут, возмужают, а пока наскакивают на всякого, озорничают, пробуют бушующую силушку.

Ярославль оказался городом молитвенником. Его умиротворяющая тишина, мерный звон колоколов, неспешные жители, подолгу раскланивающиеся друг с другом и беспрестанно крестящиеся на купола аккуратных церквей — все нашептывало Дуняше: «Вот так в неторопливом смирении надобно жить, а не мотаться по болотам, лесам и рекам, приумножая грехи». Град и нравился, и одновременно наводил отчаянное уныние на полоцкую гостью. Было какое-то ощущение конца: молодости, надежды, счастья… любви. Все хорошее осталось там, позади, и только нарождающаяся новая жизнь не давала окончательно впасть в тоску.

Юрий расплатился с Николой, добавил гребцам за труды и вдовам погибших.

— Не обессудь, коли чего. Выручил, что и говорить.

— Так и вы подсобили, в одиночку с ушкуями нешто бы справились?

Кормчий с достоинством поклонился. Пути их расходились. Бывает так, встретишь раз достойного человека и припоминаешь его всю жизнь. Корабел и кметь будут вспоминать друг друга.

Вои уверенно брели по узким улочкам — свое княжество, своя земля. Они не раз бывали здесь, кто-то даже приветствовал знакомых. Дружинный двор, отстроенный по приказу ростовского князя, дружелюбно распахнул ворота.

— В тепле ночевать будем, — довольно потирал руки Прокопий.

Юрий пошел осматривать теремные клети, остальные кинулись распрягать измученных дальней дорогой лошадей.

Дуня, зайдя со всеми, постояла у высокого забора и потихонечку стала пробираться обратно к воротам.

— Ну, храни вас Господь. Спасибо за все, — торопливо поклонилась она старому дружиннику. — Пойду я.

Ей хотелось побыстрее удрать, чтобы не прощаться с Юрием.

— Эй, куда это ты, Евдокия Яковлевна?! — окликнул ее Горыня.

— Так пойду я. Довезли, спасибо. Дальше уж я сама.

— Куда сама?

— Ну, монастырь искать. Чай, люди подскажут, а у вас и своих забот полно.

— Георгий Андреич! — заорал Твердятич, перекрывая ей выход.

Дуне показалось, что она воровка, пойманная на месте преступления. Юрий спешно вылетел из сеней.

— Уходить собралась, — указал Горыня на раздосадованную Евдокию.

Чернявый, нахмурившись, скрестил руки на груди. Глаза встретились. Вот и не виновата Дуняша ни в чем, а даже наоборот, но отчего-то щеки вспыхнули румянцем стыда, очи потупились. «А чего ей стыдиться?»

— Пойду я, — попыталась обойти она Твердятича.

— Сам я пойду — разузнаю, — холодно сказал Юрий. — Здесь сиди.

— Может вклад сразу возьмешь? — засуетилась Евдокия, отвязывая от пояса калиту.

— В хоромы иди греться, там печь есть, уж топят, — чернявый вышел за ворота.

— Пойдем, Евдокия Яковлевна, — ласково позвал ее Прокопий.

Они пошли темными теремными переходами.

— Скажи, дяденька Прокоп, а если блудница дитя нагуляет и к монастырю за раскаяньем придет, ее прогонят? — заикаясь спросила Дуняша.

— Если с искренним раскаяньем, то не должны. Выгонят, значит, опять в блуд ее толкнут, душу губить. Примут.

— А дите?

— Какое дите?

— Ну то, что нагуляла, — совсем уж робко прошептала Дуняша.

— Благонравным родителям отдадут на воспитание. А чего ты спрашиваешь? — подозрительно повернулся к ней дед.

— Да так, просто. А монастырь здесь добрый?

— Со всей округи пешком туда ходят. Намоленное уж место.

Слова Прокопия успокоили Евдокию. Старый вой привел ее в небольшую жарко натопленную клеть: стол, лежанка и даже короб в углу. Через маленькое окошечко заглядывал слеповатый пасмурный день.

— Ну, отдыхай.

— Как обед готовить, зовите, — улыбнулась Дуня.

— Тут уж без тебя есть кому готовить. Я тебе потом откушать принесу.