По утру стало дурно от одного вида кипевшей похлебки. Дорога до Твери оказалась суровым испытанием. Евдокия ослабла, ее морозило. Вечером на берегу становилось чуть лучше, но с рассветом все повторялось. Обидно было, что Вячко-то с напастью справился и теперь греб наравне со всеми, а Дуняшу волжская вода принимать не хотела.
«Злые вы, две сестрицы — Двина да Волга, — шептала Евдокия, — меня озерную молодушку уважить не хотите. Одна чуть не потопила, другая вон резвится, силы вытягивает. Чуете грех мой».
— Есть надо, — Прокопий совал ей сухарь.
— Не хочется, опять назад полезет.
— А ты через силу, да водичкой запей. Вон уж Тверь, доплыли, слава тебе Господи. Дальше река шире становится, кораблики плавнее пойдут. Полегчает.
Дуня благодарно улыбнулась.
В Твери ждало большое разочарование. Ни кораблей, ни тем более охрану ростовцам давать никто не собирался. Посадник встретил гостей враждебно.
— Светлый князь Ярослав Всеволодович[63]
в ссоре с князем вашим, стало быть, вы — наши вороги. Так что убирайтесь отсюда подобру-поздорову, покуда в поруб не засадил.«Уже знают, что Константин с Мстиславом дружбы ищет! Откуда так быстро? Нешто Куничи напели?»
Юрий бросился к пристани умасливать ржевцев.
— Послушай, Никола, довези нас до Ярославля. Хорошую цену дадим.
— Воевода не велел, — надутый корабел отвернулся от кметя. Его люди проверяли на прочность парус, назад придется бороться с течением.
— Послушай, — опять встал на пути ржевского кормчего Юрий, — не обидься, но струги у тебя худые, старые.
— Так батюшка еще мой плавал, — Никола любовно погладил темные доски.
— Я тебе две гривны дам. Новые кораблики купишь. А всего-то до Ярославля сплавать.
— Всего-то, — хмыкнул в кулак Никола, — там ушкуйники резвятся. Да и воевода что скажет?
Юрий заметил, несмотря на протесты, при слове «гривны» глаза у корабела заблестели, кметь усилил напор:
— Да что ушкуи, у тебя вон какие молодцы крепкие, да и у меня вои не лыком шиты. А воеводу, я чую, ты не больно-то и боишься.
— Две гривны — где ты такие цены-то видел? Нешто за них два добрых корабля можно купишь?
— Ладно, три дам, — с большим сожалением вздохнул Юрий, — серебро ведь не моё, князь в дорогу дал.
— А раз не твоё, так чего скупишься? — сощурился кормчий. — Себе в калиту хотел положить?
— Хотел, — честно признался чернявый, — мне сейчас гривны тоже, ох, как надобны.
— Ну, тут уж или плыть, или пешочком с гривнами брести. Одну сразу давай, а то знаю я вас ростовских.
Струги двинули к Ярославлю.
И река смилостивилась над Евдокией, девушке заметно стало лучше. Тошнота мучила лишь по утрам, а дальше все прояснялось. Волжский ветерок приветливо обдувал лицо, брызги от весел освежали, берега тонули в золоте осенней листвы, лаская взор. Плыть стало веселей.
Горыня с Еремкой не оставляли надежд и все время крутились около Дуняши. Причем после торопецкого сеновала отрок стал вести себя смелее и даже подмигивал молодой вдове, пытаясь, перетянуть на себя внимание.
Вечером после трапезы, когда все готовились ко сну, Юрий отправился расставлять дозоры. На берегу он всегда становился настороженным и раздражительным, ожидая недоброго. Дуня при свете костра шила свиту для Ждана. Хоть он и отнекивался, а все ж Евдокия успела купить в Твери сукно, а нитки у нее были припрятаны еще из дому. Она хотела угодить своему постоянному помощнику. Пальцы быстро бегали, играя тонкой иглой.
Еремка неожиданно подсел к Евдокии и завел, как видно, заранее много раз про себя произнесенную речь:
— Евдокия Яковлевна, пойди за меня. Коли дашь согласие, я к Георгию Андреичу свататься пойду. Ты хозяйка ладная, родня тебя и без приданого примет. Соглашайся. А у Горыни трое деток в Ростове, на шею тебе сядут, да родители уж старые, а он последыш[64]
, и их докармливать, все самой тянуть придется. А у меня забот не будешь знать, коли на палати с собой укладывать станешь, — при этом парень сильно зарделся.— Еремей, уж не знаю как тебя по батюшке, я в монастырь плыву послушницей. Нешто ты не знаешь? — мягко, стараясь не обидеть, пропела Дуня.
— Так, то ж от нужды, а если муж будет…
— Ищи себе девку-лебедушку. Отказ тебе от меня, — пальцы опять заскользили по сукну. Дуня вышивала петушков и курочек по вороту.
— Горыня милее. Конечно, куда мне до него, — обиженно протянул Еремка.
— Да не нужен мне твой Горыня. Спать иди, — отмахнулась Евдокия.
По утру ее опять мутило. Дуня отошла в чащу, поаукать под ноги тетушкам елям. Когда она разогнулась, умывая из крынки лицо, за спиной стоял Твердятич.
— Так ты брюхата? — усмехнулся он.
— С чего ты взял? — обомлела Дуняша, мысли запрыгали в голове: «Вот я — дура. Ведь не пришло то, что должно было, а я и ухом не веду».
— Мне ли не знать, коли я женат был, уж давно приметил.
«Он давно приметил, а я про то и не подумала».
— Значит, муж помер, а семя успел посеять? — допытывался Горыня, стараясь заглянуть ей в глаза.
— Успел, — залилась краской Дуня.
— Стало быть, отец дитя — покойник? — недобро улыбнулся Твердятич.
— Стало быть, — тихо произнесла Евдокия.
— Дурное это дело — живого в могилу укладывать.