Колесница Эос

Следовало бы сменить платье на что-нибудь более приличное или менее перед тем, как выйти наружу: под серный дождь, сквозь кимерийские стылые земли⁹. Над столом из неубранной посуды все еще вился дикий цветочный дух. Он пытался сфотографировать, вытащив из кармана старый треножный аппарат: нырнул под черную юбку, прищурился, облизнулся в темноте; получилась опять она: черно-белая, с солнцем в глазах, картинно на старом диване с раскрытой книгой, будто увлеченная чтением. Вынырнул. Снова нырнул в преисподнюю. Бело-черная. Вверх диванными ножками. Того и гляди упадет на темнеющий потолок. Волосы растрепаны. Ногтем на странице оставляет отметины: куплено в мясной галерее у француза-скототорговца Кафки (NB!) узнать кто это. Тонкие губы – застенчивы – усмехались. Вынырнул. Протер глаза, избавляясь от наваждения, но оно только вздохнуло и перевернуло страницу. Сначала, моншер, вытяни губы сообразно алфавиту.

Вздохнул и он, передразнивая. Присел рядом и принюхался. Она повела носом. Так и сидели, вдыхая друг друга, закрыв глаза. Мысли сначала были грубы и лживы, подобно биркам на ледяных пальцах усопших. Платье скверное. Кругом одно вранье и спесь. Нечего ожидать. Сделает свое журчащее дело, но не позволит¹⁰. Вот он/она – предмет преломленный светом, потухающий со временем, как и другие, как и другие, καὶ τὰ ἕτερα¹¹; слишком думает о себе. Ничего своего. Здесь в темноте пахнет дикой травой и лазурным камнем, снегом и драконьей кровью¹², пахнет чернилами и чем-то, что хочется попробовать на вкус. Кончики языков шевелятся. Слишком думает. Слишком не своего. Не грызи ручку.

Он усадил ее на плечи, она ладонями закрыла ему рот и потребовала спешить ее немедленно. Он все понял без слов, кивнул, она, улыбнувшись, сделала ножкой па и прислушалась. За дверью, еще дальше туманных кимерийских областей, – что-то интимное, сanticum canticorum, мирское и вечное, обманчивое и неизбежное, убийство, полное любви¹³. Один лишь ковш воды и будет смыта кровь¹⁴. Она попыталась отворить, но дверь не поддалась. Он посмотрел в глазок, но ничего не увидел, прислушался. Точно. И я слышу. Выдавил. Темнота не отступила и он выломал дверь и мрачные потоки хлынули на него, но после сошли на нет, оставив на окаменевшем полу запах водорослей и ракушек. Прильнул ухом к полу. Кажется, шумит: что-то о скитаниях. Мертвый язык певуч, но уже неразборчив. Пахнет виноцветным морем от рук.

Она шевелила губами, пытаясь повторить. Он следовал за ней. Стоя на четвереньках, они повторяли друг друга, губы едва шевелились, по бледным истощенным лицам текли багровые воды, падая, собирались под ними, в конце концов, соединив. Губы врали, но не верилось и самим: песнь выходила бранной, с кусочками плоти, скрежетом зубов и лязгом доспехов. Курзелов¹⁵ стон мечей двуострых, отягощенных жаждой крови. Постой. Постой же! Видишь? Ратники идут. Их тьмы и тьмы, что твой Бирнамский лес ветвями полон, так войско их полно мечей и стрел.¹⁶ Свое возьмут и пир устроят, быков, овец и коз на вертелы насадят.¹⁷ Изгадят берег. Она прервала его сумбур строгим молчанием, взглянула исподлобья, подобно ведьме, пророчащей по дымящейся требухе. Колдуньи славят бледную Гекату, и дочь шестиголовую, и жертвы, и любовь, и псов убитых.¹⁸ Она почесала переносицу, из брошенной книги достала иссохший ломкий трилистник и подала ему: то ли в знак триединства языческого, то ли христианского, то ли как зарегистрированную торговую марку, то ли.¹⁹

Он обиделся. И не нашел ничего умнее, чем встать, отряхнуться и, вымыв руки до локтя ржавой прототочной водой, начать бить яичную скорлупу о сковороду. Выходило скверно. Весь пол в скверне. Но он бил и омлет-таки был подан. Его посетила здравая мысль, что это она во всем виновата, хотя он совершенно не знал в чем. Оверлукнулся.²⁰ Посмотрел на нее, взобравшуюся на диван. Решительно подошел – еще весь в яичной скорлупе – и поцеловал. Прямо в губы. Никогда такого не делал. Читал, да: много родится от частых дождей и от рос плодотворных,²¹ то есть. Все так. И пир начнется с размозженья мозга.²² Но губы были вкусны. Она вытерла их и с достоинством придвинулась к столу. Он вдруг обнажился. Торчащий фаллос и две тарелки дымящегося. Что-то убитое и зажаренное. Она сочла вполне пикантным на вид. Жилистые его руки разложили приборы ничего не имеющие к столовым. Полагалось есть руками. Ах, оставьте, как в мелодраме, грубо и уныло.²³