Колесо Фортуны. Репрезентация человека и мира в английской культуре начала Нового века

Рассуждение Донна о тварях живых, растениях и камнях явно восходят к Парацельсу, писавшему о животворящих все сущее духах следующее: «Есть духи небесные и адские, духи человеков, металлов, камней и т. д. Из этого вы можете заключить, что дух, воистину, есть жизнь и бальзам всякого творения, что обладает телом».[544] Однако герой стихотворения столь опустошен потерей возлюбленной (связано это с ее смертью или нет – до сих пор является предметом спора комментаторов: слова о том, что «понятие «смерть» приложимо к возлюбленной лишь по ошибке», можно понимать по-разному), что становится эликсиром, квинтэссенцией пустоты, существовавшей до Творения. Мотив этот уже звучал в стихотворении, но его подчеркнутый повтор вводит важные пояснения. Зимнее солнцестояние – точка, в которой солнце как бы «замирает» – чтобы повернуть на лето. Этот поворот связан с естественным течением времени в будущее, т. е. – в эсхатологической перспективе – ко Второму Пришествию и обретению райского состояния. Но время героя стихотворения течет в противоположном направлении – в прошлое: через воспоминания о возлюбленной – к воспоминанию о том, что он и она носили в себе Хаос, – а отсюда делается и следующий шаг – к пустоте, предшествующей Творению. И понятно, почему тогда финальная строфа утверждает:

But I am None; nor will my Sunne renew.
You lovers, for whose sake, the lesser Sunne
At this time to the Goat is runne
To fetch new lust, and give it you,
Enjoy your summer all;
Since she enjoyes her long night festivall,
Let mee prepare towards her, and let mee call
This houre her Vigill, and her Eve, since this
Both the yeares, and dayes deep midnight is.

[Но я – Ничто; мое Солнце не обновится./ Вы, любовники, ради кого умаленное ныне Солнце/ пересекает сейчас знак Козерога,/ чтобы питать новые страсти и дарить вас ими,/ Вы отпразднуете лето сполна;/ Она же справляет свой долгий ночной праздник,/ Дайте же мне подготовиться к тому, чтобы перейти к ней, и дайте мне назвать/ Этот час полночной службой в ее честь, ее кануном, ибо это/ Глубокая полночь и года, и дня.]

Внутренне мертвый, впустивший в себя смерть – и из смерти и ничто состоящий герой стихотворения совершает ночной молебен ушедшей (умершей?) возлюбленной. Данная строфа почти на грани святотатства отсылает читателя к евангельскому: «Но Иисус сказал ему: предоставь мертвым погребать своих мертвецов, а ты иди, благовествуй Царствие Божие» (Лк. 9, 60). Собственно, стихотворение – с его литургическими интонациями – есть литургия во славу смерти. (Заметим, что тут возникает еще одна интересная алхимическая аллюзия. Фулканелли в своем сочинении «Тайны соборов», посвященном взаимосвязи убранства европейских церквей и символизма алхимии, упоминает о Черной Богоматери, специфическая форма поклонения которой существовала во Франции в Средние века. Фулканелли прослеживает некоторые мотивы этого культа и параллельные им алхимические представления о первоматерии.[545] Во времена Донна культы эти были еще живы, и он мог столкнуться с ними во время своего пребывания в Париже; возможно связь алхимии и литургики в «Ноктюрне в день святой Люси» объясняется именно этим.)

На сквозной алхимической метафоре построено и стихотворение «A Valediction: forbidding mourning». Встречающееся в «Прощании…» сравнение влюбленных с ножками циркуля в сознании современных любителей поэзии стало едва ли не «знаковой чертой» поэтики Донна, а сам текст неоднократно подвергался истолкованиям.[546] Однако, насколько нам известно, никем не делались попытки провести параллели между этим текстом и современной ему алхимической иконографией. При том, что еще Френсис Амелия Йейтс в своей работе «Розенкрейцерское Просвещение», анализируя известный алхимический трактат Михаэля Майера «Бегущая Аталанта», заметила, что «метафизическая поэзия Джона Донна служит своего рода эквивалентом Майеровых эмблем, выражая сходные религиозные и философские воззрения»,[547] почти никто из исследователей поэзии Донна к этому замечанию не прислушался.