Колибри

я требую, чтобы ты рассмеялась хотя бы раз.

3.

Спасаю себя от тебя,

Смиряясь с твоим наличием:

Доброжелательным тоном

Тебя призываю не быть.

Лица твоего не страшусь,

Ведь знаю – оно ниоткуда,

Всего лишь мой отблеск случайный,

Женственная пустота:

Лишь тем и спасаюсь от крови твоей;

Поскольку меня пугает,

Когда ты возникаешь из небытия к бытию.

Понимаю, звучит так, будто я всё это выдумала. Но ты ведь меня знаешь, и знаешь, что я ничего не выдумываю – воображения нет. Это чистая правда, Марко, как и то, что в самом низу третьего листка, синей ручкой – и здесь я тоже совершенно точно помню, когда сделала это, и почему, и что перед этим пила, и какая была погода, но мне не хотелось бы, чтобы тебя стошнило, – я расшифровала эти слова ДМ, который и по сей день остаётся моим тюремщиком:

«Знаешь ли ты, что это написано про нашу любовь, что мне никогда не быть там, где есть ты, а тебе никогда не быть там, где есть я?»

Обнимаю (насколько это возможно по почте)

Луиза

У Омутища (1974)

Как-то августовским вечером Ирена Каррера решительно направилась к Омутищу, что из всей семьи заметил только Марко, которому почти сравнялось пятнадцать, хотя из-за гормонального дефицита выглядел он лет на двенадцать.

В конце концов, переменчивость настроения Ирены, закатываемые ею скандалы, бунты, периоды мрачного молчания или обманчивого веселья, её вспышки любви и оптимизма, за которыми неизменно следовали уныние, гнев и нелепицы – намеренные, лишь бы привлечь к себе внимание, совершаемые раз за разом в шестнадцать, семнадцать, восемнадцать, – вознесли семейный порог тревожности на такую высоту, что родители и братья, привыкнув, попросту перестали реагировать на её выходки. Во Флоренции она наблюдалась у высококлассного специалиста, психоаналитика по фамилии Цайхен, который, однако, как и все прочие психоаналитики, уехал в августе в отпуск. По правде сказать, он оставил номер, по которому Ирена в случае необходимости могла ему позвонить – но номер этот был заграничный, длинный, с непонятным префиксом, напрочь отбивавшим желание его набирать. Поначалу Ирена бесстрашно ринулась в август и даже попыталась получить от него удовольствие; однако поездку в Грецию в компании двух подруг, запланированную сразу после выпускных экзаменов, пришлось отменить, когда одна из них срезалась; другая поездка, в Ирландию, изобретённая в качестве замены первой, даже не была как следует продумана; а поползновения зависнуть на пару дней в Версилии, где, как утверждали многие из её друзей, можно неплохо провести время, канули в Лету, как это, впрочем, случалось ежегодно. Так что уже к Успению Ирена поняла, что задыхается в Болгери, где проводила каждое лето и откуда в этом году, уже совершеннолетняя, со свежевыданным водительским удостоверением и 60 баллами из 60 возможных в аттестате, как ей наивно казалось, может сбежать. Но стоило подруге завалить экзамен, как все планы разом рухнули, и Ирена вдруг снова с беспощадной остротой ощутила убогость своих социальных связей – одновременно и следствие, и причину её депрессии. Отец, который только и делал, что готовил или читал, мать, предпочитавшая читать, загорая, младшие, с головой ушедшие в спорт братья, морские прогулки на старом, изъеденном морской солью швертботе, местные приятели, пихающие друг друга локтями на нечастых в округе дискотеках, доктор Цайхен, погребённый под непонятным префиксом, а в этом году – ещё и тревожные мысли о терапии, с которой Марко, её ни о чём не подозревающему братишке, придётся столкнуться, едва лето кончится, и которую родители, несмотря на перемирие, заключённое именно после решения эту терапию принять, то есть без единой ссоры, по-прежнему обсуждали каждый божий вечер, а сама Ирена тайком подслушивала.