Колибри

Летели месяцы, и наконец пришло время принять окончательное решение: сядет ли он вместе с Аделью в ванну, будет ли обнимать её, пока идут схватки и роды, займёт ли место, принадлежащее отцу – но только вовсе не роженицы, а ребёнка? Да или нет? Адель нисколько не сомневалась: да. И уточнила, что, разумеется, уже обсудила этот момент с психоаналитиком, тем самым продемонстрировав, что учла, со своей точки зрения, все причины, по которым Марко, со своей, мог счесть подобное участие несколько неловким; и, как всегда в решающие моменты отношений с женщинами, Марко снова почувствовал груз тех – бог знает скольких – часов, в ходе которых его обсуждали (в его отсутствие) и даже приходили к неким (касающимся только него) выводам; и снова сдался, ответил да, стараясь не показать дочери того бесконечного океана неуверенности, который его ответу пришлось пересечь. Таким образом, в одиннадцать часов утра 20 октября, в день, не слишком богатый на рождение великих исторических личностей – не считая Артюра Рембо и Андреа делла Роббиа, насколько Марко смог понять из Википедии, – но в 2010 году, по глубокому убеждению Адели, несомненно ставшем апотропным^[20] (прогноз, в котором она нисколько не сомневалась и который с течением времени в самом деле оказался точным), Марко Каррера опустился в тёплую ванну вместе с дочерью и акушеркой по имени Норма. Все произошло куда быстрее, чем он ожидал, памятуя о бесконечно долгих потугах Марины двадцатью одним годом ранее. Да и, судя по немногим едва слышным стонам и непринуждённым движениям Адели, когда та меняла позу, чтобы легче переносить схватки, куда менее болезненно. Обнимая её, поддерживая под мышками, он не чувствовал ни смущения, ни – что оказалось весьма неожиданно – той беспомощности, что ассоциировалась у него с присутствием в родильной палате, когда под вопли и кряхтение Марины появилась на свет сама Адель. Напротив, Марко ощущал себя частью происходящего, осознавал свою полезность, и его даже немного трясло от мысли, что он подумывал пропустить это событие. Всё прошло, как всегда твёрдо хотела и верила его дочь, естественным, природным путём – в буквальном, этимологическом значении этого слова, означающего «относящееся к способности порождать»; и когда выталкивание уже завершилось, а акушерка всё продолжала держать новорождённого под водой – десять, двадцать, тридцать секунд – он не чувствовал ни тревоги, ни нетерпения: не столько из понимания, что ребёнок до самого рождения обитает именно в жидкой среде и что дыхание – всего лишь рефлекс, который проявляется, когда он эту среду покидает, сколько потому, что и сам был погружен в жидкость и всем своим уже не молодым телом чувствовал облегчение, одновременно охватившее крепкое, мускулистое тело его дочери и нежное, едва появившееся на свет, – Мирайдзин. Вода объединяла их, позволяя общаться, успокаивать, знать. Эти полминуты оказались самым светлым моментом его жизни, а мутный бульон, в котором они находились, – единственный опытом семейного счастья.

А когда малыша наконец вынули из воды и вручили матери, Марко Каррера, потрясённый благостью, которую ощутил там, где помнил только схватки, крики и кровь, вдруг понял, что отныне будет мерить свою жизнь лишь мерой того восхитительного опыта, который только что пережил, и задумался, почему же, в таком случае, женщины до сих пор так редко рожают в воде, почему этого не делает каждая из них. Не проронив ни звука, он силился запечатлеть в памяти первый тихий вдох Мирайдзин, первый крик, впервые распахнувшиеся (миндалевидные) глаза, а потому даже не заметил, что это девочка. И узнал об этом лишь чуть позже, со слов Адели – первых слов, которые она произнесла, всё ещё сидя в ванне, прижимая к груди малышку и всем своим видом выражая полнейшее удовлетворение, которое каждый отец непременно должен хоть раз увидеть на лице ребёнка: «Видишь, папа? Начало неплохое. Человеком будущего станет женщина».

Целая жизнь (1998)

Марко Каррере

(до востребования)

Рома Остиенсе

виа Мармората, 4 – 00153

Флоренция, 22 октября 1998 г.

Дорогой Марко,

я сейчас вдруг поняла, что от Джорджо Манганелли мне никуда не деться.