Колокол и держава

– Воззрите, православные, на сих вероотступников! Язык прилипает к гортани, не в силах поведать об их преступлениях! Отравленные ядом жидовства, они называли ложным Божественное предвечное Рождество Христа от Отца, издевались над Его вочеловечением ради нашего спасения, говорили, будто у Бога Отца нет ни Сына, ни Святаго Духа! Они возносили многие хулы и поношения на святую церковь, бросали иконы в нечистые места, кусали их зубами, как бешеные псы, бесчестили иноческий образ и иноческое житье, упивались и объедались в Великий пост, осквернялись блудом и оскверненные входили в Божественные церкви, бесчестили Богородицу, великого Предтечу Иоанна, святых апостолов, преподобных и богоносных отцов! И это лишь малая толика их прегрешений. Но теперь они сполна ответят за нашу поруганную веру, ибо сказал Господь: Мне отмщение и Аз воздам! Аминь!

Красноречие волоцкого игумена возымело действие, в толпе прокатился ропот, жалость на многих лицах сменилась ненавистью.

После того как священник поочередно дал еретикам приложиться к липкому от холода кресту, наступил черед Абдулки-татарина. Размахивая нагайкой, палач заставил приговоренных забраться каждого в свой сруб, а его помощники надели на них ручные кандалы, намертво забив заклепки. Снаружи срубы обложили соломой, внутрь натолкали паклю, полив ее из ковша расплавленной смолой. Затем Абдулка взял горящий факел и медленно пошел к первому приговоренному. При виде приближающегося ката архимандрит Кассиан отчаянно задергался в своем срубе, но кандалы держали крепко. Пакля за ночь отсырела и долго не хотела загораться, наконец, повалил серый дым и вырвался сноп оранжевого огня. Раздался нечеловеческий визг, и запахло паленым, словно резали свинью.

Следующим был мирянин Некрас Рукавов, которого за богохульство приговорили перед сожжением к урезанию языка. Отдав факел помощнику, кат ловко запрыгнул в сруб и, схватив Некраса за горло, стал его душить, а когда тот невольно открыл рот, Абдулка железными пальцами ухватил его за кончик языка и, рванув на себя, одним молниеносным движением кривого ножа отрезал его у самого корня. Некрас захрипел, захлебываясь в крови, а палач поднял над головой и отрезанный язык и глумливо прокричал в толпу:

– Кому мясо? Дешево продам!

Толпа ответила потрясенным молчанием.

Уже корчились в огне Кассиан, Некрас Рукавов, Гридя Квашня и Иван Самочерный, когда настал черед Герасима. Наклонившись к нему, палач незаметно повесил на шею дьякона туго набитый холщовый мешочек и что-то шепнул на ухо. Герасим посветлел лицом и стал глазами искать кого-то в толпе, но не успел. Абдулка поднес к мешочку горящий факел и тут же резво отпрыгнул в сторону. Раздался глухой взрыв, и наполовину оторванная пороховым зарядом голова дьякона бессильно упала на грудь.

4

Казнь затянулась до полудня. Приговоренные были давно мертвы, задохнувшись в дыму, но срубы еще продолжали тлеть, по их обугленным венцам пробегали зеленые язычки пламени. Толпы горожан покинули Духовское поле, остались только родственники еретиков.

Вопреки просьбе Герасима Умила пришла на казнь. Она хотела убедиться, что палач выполнил обещание. С омерзением вспоминая все, что ей пришлось вытерпеть, она знала, что снова прошла бы через это, лишь бы избавить мужа от страданий.

Но теперь ей предстояло еще одно испытание: надо было похоронить Герасима. Сбегав домой, Умила запрягла лошадь и, вернувшись в санях на Духовское поле, стала ждать разрешения забрать тело. Наконец все костры догорели и стражники ушли. Завязав платком рот и нос, чтобы не чуять запахов горелого мяса и паленого волоса, Умила подошла к срубу с останками мужа. Тело Герасима обуглилось до черноты, а вместо лица на нее глядела жуткая скоморошья маска.

Стараясь не дышать, Умила потянула на себя тело мужа, оказавшееся на удивление легким. Кисти рук дьякона оторвались, оставшись в кандалах, на правой тускло блеснул перстень, но Умила не стала его снимать. Торопясь покинуть Духовское поле, она затащила обгоревший труп на сани, накрыла его попоной и хлестнула кнутом испуганно всхрапывающую лошадь.

Поскольку всех родственников заранее предупредили, что еретиков запрещено хоронить в освященной земле, Умила решила закопать мужа в своем саду. Выбежавший на крыльцо сын Мишка расширенными глазами смотрел, как Умила вытаскивает из саней что-то черное, пахнущее гарью, но мать строгим голосом отослала его в дом, а сама направилась в дальний угол сада копать могилу. Но морозы так сковали землю, что лопата отскакивала от нее, как от камня. Умила уже готова была разрыдаться от своего бессилия, как вдруг услышала сиплый голос:

– Дай, подсоблю, соседка!