Колокольников –Подколокольный

А на улице прохожие оборачивались вслед странной компании. Девочка катила инвалидную коляску. В коляске, укутав ноги пледом, сидела пожилая женщина. На коленях у нее был кот в переноске. Женщина с интересом смотрела по сторонам и рассказывала коту, что видит. Рядом парнишка нес два рюкзачка.

Февраль кончался. Далеко за домами, за бело-синими высотками, на хмуром вечернем небе появилась оранжевая полоса, и казалось, что там, вдалеке, хорошая жизнь и какие-то совсем другие дела. Главное, увидеть этот ясный оранжевый свет и пойти к нему навстречу.

Другая река

– Короче, доигрались, – сказала жена Сани, когда мы пришли его хоронить.

На голове у жены была траурная черная бейсболка, и каждый, кто подходил обнять жену, лбом, плечом, скулой – в зависимости от роста – сталкивался с несгибаемой жесткостью козырька.

Из-под козырька смотрели глаза, белесые, выплаканные, вылинявшие, как пуговицы на наволочке.

Выкрикнули Санину фамилию, и мы все – толпа выпивох, шутников и острословов – сутуло поплелись в здание. В зале пахло цветами и уже позвякивало кадило в руках усталого казенного батюшки.

В гробу было много цветов и кружев.

Саня сиял карими глазами и улыбался нам всем с фотографии, приставленной сбоку ко гробу. Добела седой старик упал на колени перед гробом, вздрагивая костлявыми плечами под пиджаком.

Это Санин отец. Его поспешно подняли, усадили на стул и подали сердечное.

Один салат на поминках был просто исключительный! Тетя в бандане, из Саниных одноклассниц, все пыталась докопаться, кто его приготовил, чтобы «взять на карандаш». Никто не знал, чей салатик, – над поминальным столом трудилось много родни, подруг и жен друзей…

Заговорили о том, что Саня непременно будет в раю, ведь Саня был веселый и хороший, талантливый, большой труженик и честный человек, а если у него и были грехи, то незначительные, и Бог простит, он добрый.

Саня будет в раю.

Но Саня однажды уже был в раю. Точно! Он сам так сказал, я помню. Давным-давно мы с Саней, с сыновьями и псом пошли кататься на лодке у меня на даче. На деревянной лодочке шли тихим, теплым августовским днем по моей речке, пили пиво по очереди из бутылки, болтали или молчали, переглядывались и улыбались, мальчики радовались путешествию, и пес важно сидел на корме. И тогда Саня сказал, я точно помню: если это не рай, то что же тогда бывает в раю?

Все разбрелись по маленькой квартире, толкливо курят на балконе, и кто-то уже втихаря веселится над анекдотцем.

Рядом со мной реально плачет высоченный лохматый дядька в ковбойке. Я чувствую жар его мокрого от слез лица.

– Может, и к лучшему, – словно самому себе, говорит дядька. – А то бы до инсульта допился, сидел бы в памперсе, со слюнкой изо рта. Бухал последнее время капитально. Звонит, а сам лыка не вяжет, не поймешь ни слова, я сколько раз трубку бросал, грешен... Осторожнее уже надо с бухаловом-то, осторожнее, не дети ведь мы уже… – Он звучно сморкается в клетчатый платок величиной с пеленку и протягивает мне крупную рюмку водки. – Ну, давай…

Я не могу «ну давать», я за рулем, мне еще ехать домой, возвращаться к себе, подниматься на крылечко, где столько раз сиживал Саня, выпивал помаленьку, сиял карими глазами, играл на гитаре и пересказывал чехословацкие кинокомедии шестидесятых годов.

Отец Сани входит в комнату и садится рядом со мной. Он все время что-то шепчет, наверное, молится. Я беру его за руку, и он мельком взглядывает на меня и даже едва заметно кивает, а потом снова неслышно шепчет молитвы. Его рука ледяная. Как мы боялись его в студенчестве! Так совпало, случайное совпадение, «срослось», что Санин отец был моим руководителем в институте, и сперва я познакомилась с ним, несгибаемым, фанатичным коммунистом, а уже потом, после института, – с Саней, и на моей памяти несгибаемый коммунист превратился в богомольного старика с белой бородой. Так бывает…

Я держу его за ледяную руку. Должно что-то произойти, сейчас этот бледный костяной лед растает, покажется ладонь мальчика, мы все поплывем на лодочке, и мы, и наши дети, и наши родители, мы все будем детьми в этой лодке, идущей по тихой реке…

Ладно, думаю я, пока ставлю в гараж машину, закуриваю и устраиваюсь на крылечке. Сейчас я позвоню Сереже. Он очень хороший. Он мой друг. Он умный и добрый. Потому что старый. У меня есть Сережа, старший драгоценный друг, и можно позвонить ему и сказать: «Умер Саня, мой давний товарищ, музыкант и звукорежиссер, пошел погулять выпивши, нашли в речке через несколько дней, хоронили в черном мешке».

И Сережа скажет мне что-нибудь простое и хорошее, и мне станет легче. Я даже выпью за Санину память как бы не одна.