Колокольников –Подколокольный

Но я не могу вклиниться, не могу вписаться в Сережин монолог. Он говорит о своих студентах, об их спектакле. Сережа – режиссер и актер, ему нравится нравиться и притворяться, и он учит студентов притворяться и нравиться. Может быть, сейчас единственный раз, когда у него не выходит притвориться, не выходит участливо спросить: «Почему у тебя такой голос, что случилось?» Сережа рассказывает, как его любят студенты, как критики хвалили спектакль. У него правильная, справедливая жизнь, где студенты ставят «пронзительные» спектакли, а друзья, «талантливые светлые» люди, знаменитые на весь мир Борьки, Васьки и Нинки, получают крутые премии.

В моем же мире талантливые светлые люди стремительно спиваются и бесславно пропадают в испоганенных городских речках, темных, как такие истории. У Сережи очень красивый голос. Он рассказывает, как студенты поздравили его с днем рождения. «Мне подарили семьдесят роз…» – талдычит Сережа, мой драгоценный человек, оглохший от самодовольства, я оставляю трубку, полную его красивого голоса, на столе и ухожу.

Надо выпить как-то, все-таки… С кем-то хорошим. Кто понимает… Кто понимает, и кто может, кому еще можно выпивать. Поди найди таких друзей на пятом-то десятке… Все удальцы уже давно сидят на слабом чайке с лимоном…

Наша речка, вот с кем можно выпить за Саню! Она же помнит, как мы плыли на лодке августовским утром, с собакой и сыновьями, она нас помнит, и с ней можно будет поговорить про Саню, и, может быть, она что-то объяснит – почему та, другая, речка забрала его? Речки дружат между собой, может быть, она что-то знает…

Октябрь такой красивый… Шумит ветром, машет верхушками деревьев, как будто надеется, что лето обернется и передумает, придет обратно. Чтобы попасть к нашей речке, надо пройти через парк. Там убирают листья, туго набивают опавшими листьями огромные черные мешки.

Но надо идти к реке.

Зажмуриться и идти к реке.

Старые друзья

Лёнька нарочно свой юбилей в театре устроил. Чтобы все видели, какой он крутой драматург. В театре, в зимнем вот прямо саду. Сейчас актеры покажут капустник, а потом банкет. А пока – аперитив. В зимнем саду. Сидим такие, все наши – Самохина, Пеленко, Карпилович.

Лимонадик пьем, потому что спиртного уже никому нельзя. Говорим про шишки. На ногах. И тут входит Чабрецова, с Налуцким за ручку. Постарела, конечно, Чабрецова-то. А у Налуцкого по жизни вид облезлый. Всегда такой был, смолоду, весь пожеванный, как будто он сам себя всего отлежал. Ой, привет, привет, и пошли за напитками. За ручку.

Самохина говорит:

– Да, видно, совсем голяк у нее, коль уж Налуцкий сгодился.

Это она для Карпиловича сказала. Потому что раньше, давно, он очень любил Чабрецову. Он из-за нее в дурдомележал. Мы ему мармелад «Яблонька» носили.

– Да, – говорит Самохина, – видать, засада с мужиками… Отгремели майские грозы…

Говорит Самохина и смотрит так на Карпиловича.

И Карпилович, раздобревший бобыль в безразмерном свитере, взял тарталетку с салатом оливье, перегнулся через стол, покраснев от натуги, и влепил тарталетку Самохиной в уста. В губы. Потому что он Чабрецову все равно любил и гадости про нее слушать не собирался.

А еще потому, что повзрослеть человек не успевает. Жизнь слишком короткая.

Октябрь. Другой город

Запахло сырым листопадом, пивом, дешевыми сигаретами…

Стало похоже на юность. Когда мы жили в любимом городе, а не в разлюбленном. Любимый был темноват и облезл. Он вырастил нас.

Мы были невыносимы и беззащитны. Мы насмерть ссорились с родителями из-за нашей музыки. Мы сочиняли стихи, мечтали о путешествиях. Говорили «кайф» и «облом». Мы читали слепую машинопись «Гадких лебедей». Праздновали день рождения Леннона. Шли в школу ледяной зарей поздней осени. Болело горло, но нельзя пропустить городскую контрольную по алгебре. Мы сдавали Ленинский зачет. Мы не могли вообразить, что это никогда не пригодится. Мы шутили про свой город – кто он, все-таки? Мальчик или девочка? Он или она? Герой или красавица? Город-герой красавица Москва…

Теперь нас нет, мы давно умерли, сошли с ума, набрали выгодных кредитов на эвтаназию, разлетелись по чужим городам…

А кто-то остался, решив, что самый чужой город и есть этот бывший родной. Чужей некуда.

Но он все равно помнит нас теми ужасно одетыми подростками…

И когда от него не останется камня на камне, его река узнает нас и каждого детским прозвищем окликнет.

Следующий

В деревне, конечно, весело. Особенно летом. Только в августе многие дачники уезжают на юг, и становится тихо и скучно, почти как зимой.

А тут еще солнце куда-то девалось, не видно уже несколько дней, наверное тоже на юг уехало.

Никого не осталось, кроме Оли. Тимофей от скуки пошел к ней в гости. Хотя у Оли тоже скучно — дома командуют мама и бабушка, надо разуваться, Тимофей этого не любит, потому что носки у него не всегда одинаковые, так получается…

А папа Олин всегда на работе в Москве, даже летом.