Колония

Михал подтолкнул тарелку и чашку к Марейд. Вытащил из внутреннего кармана куртки сигарету.

Да уж, Джей-Пи, ты просто конченый романтик. Правда?

Михал закурил.

Это язык, Джей-Пи. Чтоб друг с другом разговаривать. Покупать хлеб в магазине. Ничего больше.

Джеймс выбрался из кухни, выждал снаружи, пока Ллойд не вернулся к себе в коттедж и не ушел наверх в спальню. Побежал в будку на утесах, добрался туда к темноте. А что, нельзя разве? Это я ему ее показал, закат еще не успел догореть, когда он ступил в россыпь консервных банок на полу, тут же грязная посуда и жуткая вонь кислого молока и застоялой мочи. Постель не убрана, как будто художник только что из нее выбрался, одежда свалена на пол или скомкана и закинута на полку. Джеймс нагнулся, поднял брюки, но потом одернул себя: не ты тут бардак устроил, Джеймс Гиллан. Да, но будка-то моя. На мольберте едва начатый пейзаж маслом: утесы, внизу рядом с ним стопка рисунков, карандашом и углем. Джеймс зажег керосиновые лампы, раскрыл дверь пошире, впуская свежий воздух. Сел на пол, стал просматривать рисунки — море и утесы, — покачивая головой при переходе от одного к другому, слишком плоско, мистер Ллойд, вовсе вы не понимаете, как свет устроен, он у вас на поверхности моря, но так же не бывает, верно? На самом деле он уходит в глубину, зарывается в воду между волнами, точно птица, озаряет море не только сверху, но и снизу. Я вам покажу, как надо, мистер Ллойд. Если позволите. Если дадите свои краски. Джеймс затопил печку, согрел чайник, заварил чая, утешаясь тем, что

Ллойд крепко спит, а больше никто не явится на утесы в поздний час, они по большей части и вовсе не выходят за деревенскую околицу, слишком старые и тупые. Он сел на кровать и, жуя засохший брак и прихлебывая черный чай, стал рассматривать рисунки птиц, приклеенные липкой лентой к стенам: похоже, чайки, только головы маловаты в сравнении с телами, будто голова крачки на теле чайки, так что и тут вам еще надо набить руку, мистер Ллойд. Джеймс допил чай, доел булку, лег, притянул колени к груди, осторожно, чтобы не задеть рисунки, сваленные в изножье кровати, стал смотреть в окно, как гаснет свет, наступает ночь, прямо мальчик-Златовласка, только это мой домик, и кровать эта рано или поздно станет моей, хотя запах у нее не тот, что у моей, у маминой, у бабушкиной, у прабабушкиной. Все эти женщины, обо всех я должен думать. Так, значит, пахнет мужчина? Так пахло и от моего отца? Так пахло для мамы, когда она ночью ложилась с ним рядом, и для меня, когда я лежал между ними? Франсис пахнет по-другому, совсем не так, здесь запах масла и краски смешивается с потом и затхлостью, бумагой, карандашом, льняным маслом. С Франсисом все иначе. От него пахнет дымом, потом, солью и морем. И рыбой. Запах рыбы на нем всегда, даже если он только что помылся, а я терпеть не могу этот запах, запах рыбы, зато мне нравится этот запах, ваш запах, мистер Ллойд, запах художника, англичанина. Ты только представь себе такое, Франсис Гиллан: кому-то нравится запах англичанина, Англии. После всего, что они с нами сделали, Джеймс Гиллан, тебе нравится запах англичанина. Предатель. Изменник. Отрубить ему голову. Ноги. Руки. Колени. Пулю мне в мозг за то, что мне нравится этот запах. За то, что он мне больше по душе, чем твой запах, Франсис Гиллан, запах этой паршивой рыбы, запах того, как ты липнешь к моей маме, как бегают за ней твои паршивые глазки, твои вечно похотливые глазки — и с чего мне должен нравиться твой запах, Франсис Гиллан, твой липучий рыбный запах? А запах можно нарисовать, мистер Ллойд? Написать краской? Вы когда-нибудь пробовали? Вы можете нарисовать мой запах? И каким он окажется? Мой запах? Запах кролика? Курицы? Или от меня уже пахнет рыбой? Может, рыбой от меня пахнет от рождения. Сын и внук рыбаков, которые утонули, легли на морское дно, чтобы там вечно пахнуть рыбой. Он забрался под одеяло, поворочался, вбирая в одежду и кожу краску и пот художника, карандаш, уголь и масло, ворочался долго, пока не уверился, что пахнет не рыбой, а чем-то другим, краской и маслом, пусть все увидят, что мне нужно отсюда уезжать, что я не рыбак, не правильный островной мальчик, я из тех, кому место не здесь, не там, где я должен заниматься мамой, бабушкой, прабабушкой, а теперь мне еще всучили этот родной язык, чтобы я и им занимался, чтобы спасал еще и эту родню, спасал всех, кого на меня повесили. Не хочу я тащить на себе столько родни.

Он пробыл в будке до поздней ночи, а потом вернулся в деревню, миновав по пути загон с телкой, которую утром увезут.

Ну, пока.

Он погладил ее, нежно провел рукой по крестцу. Удачи, сказал он.

Утром, раньше шести, Ллойд торопливо оделся, прихватил с собою в студеное утро новые карандаши и блокнот; солнце встало, но скрывалось за облаком, тепла не хватало на то, чтобы обсушить траву, так что, шагая по тропке к бухте, он успел намочить брюки, а подойдя ближе, обнаружил, что в бухте пусто, только волны лижут скалы, а на пляже спят, похрапывая, тюлени.