Колыбель

После обеда был митинг, на который я попасть не смог, так как дежурил на электростанции. Говорили, что был хороший оратор, известный большевик, который опроверг всех этих высоких деятелей в нашем временном правительстве, их низкую политику. Особенно досталось Керенскому, который на Московском съезде продавал Корнилову судьбу России. Русский народ должен понять, говорил оратор, что творят эти властелины, поднявшиеся на царственную высь. После митинга мы весь вечер говорили о политике, все желали одного, чтобы власть перешла в руки Совета, вновь переизбранного. Желали отобрать в пользу революции деньги министерские и церковные.

Едва я направился, чтобы что-нибудь из этих впечатлений записать, как сыграли сбор, на котором говорилось о декрете Временного правительства, провозглашавшем демократическую республику. Мы были недовольны декретом, ибо хотели видеть серьезное народное дело, а не пустые уговоры в пользу Керенского. Какая же это демократия, если у власти те же капиталисты — Терещенки и т. п.? Надо в жизнь теперь проводить самое для народа существенное, а именно: земельную реформу, рабочий вопрос... А после этого и огласить республику и желательно так, чтобы к этому моменту были созданы на местах органы народного управления. Этой же ночью наш матросский комитет решил 5 сентября праздновать как полугодовщину революции. Но ввиду раскрытия корниловского заговора торжество решено было отложить до лучших времен. Было к утру решено и такое: красных флагов не спускать до тех пор, пока не будет в России не на словах, а на деле подлинно демократической республики...

Утром на палубе были разбросаны недоброго содержания плакатики, в них корабельная контра чернила решения ночного заседания нашего комитета.

6 сентября 1917 года

В середине дня на борт прибыл уполномоченный из Петрограда большевик Светов. Было дело, познакомились еще в начале года у моей приятки Иды. Очень рад, ибо к нему отношусь с полным доверием. Много говорили о житье в Петрограде. Впрочем, Светов рассказал об одном своем амурном приключении. Короче, отправился он в гости к своей недавней знакомой девушке. Прибывает он в квартиру, а там обширное семейство, как показалось ему, крайне интересное. Одна из сестер, а их там несколько, поэтка: красы неописуемой. Необыкновенно радушный прием. Светов несколько поосмотрелся и принялся изучать существо обстановки, проникая в прошлое семейства. Он свое ищет, а сам чувствует, как семейство во главе со вдовою его анализирует со всех сторон. Светов даже уставать начал от возникшей вокруг него вежливости. И так ему стало дурно, что ни очаровательная поэтка, читавшая гостю свои стихи, ни виновница попадания Светова в сию буржуазную обстановку не стали занимать гостя. Обратил он внимание на тихую молчаливую миловидную девушку, работницу в той семье. Узнал, что зовут девушку Маруся, и стал приходить в этот дом ради встречи с нею, Марусей. И так искусно эти концы прятал, что в семействе про то и не подумали ни разу. А Маруся, конечно, сразу же все это поняла и стала встречаться со Световым нелегально. При таких коротких свиданиях она успела рассказать Светову то, о чем гостю, разумеется, не рассказывали хозяйки. Двух старших вдова родила со стороны. Муж-покойник так и не дознался, что не он отец крошек... Характерная женская логика. Маруся не хотела, чтобы Светов заблуждался. Она боялась, что девицы, у которых она в прислугах, заморочат голову Светову, потому что полюбила его сама.

Светов все это мне рассказал, чтобы я выручил его. Мне надо с ним появиться как-нибудь в той квартире и перехватить поэтку, ибо она к Светову стала питать откровенное чувство, а он этого не хочет, ибо у него с Марусей серьезно и весьма. В ближайшие дни я и решил побывать в Петрограде. Поэтка меня эта заинтересовала живо. Мне так недоставало подобного общения на поприще литературном.

10 сентября 1917 года

С близкими товарищами по службе поехали в Питер для размена денег — финских на русские, а также сделать некоторые покупки. Едучи от Выборга, глядя в окно вагонное, я очень был потрясен окружающей природой. Мрачная она, угрюмая — нагоняла совершенное нежелание жить. Она умирала и звала все живое пойти за нею. Товарищи от этого серого за окнами однообразия уснули. Мне показалась вся жизнь наша такой же серой, прошедшей совсем. Наши жизни, как эти дни скверной северной осени, не видят жизненного солнца... А поезд мчал и мчал. Мимо жидкого кустарника среди валунов и сплошных гранитных полянок. Я страдал. Мне казалось, если пейзаж не изменится, я умру. И вдруг за стеклом полыхнуло красным. Да это же осенний лес! Непроходимая золотисто-малиновая, изжелта-розовая гуща. Тянется, тянется. А вот светлая полоска вдали. Это озеро. Как-то светлее стало на душе. Потрясение в дороге долго не покидало меня. Мы ходили по Питеру, какому-то притаившемуся, словно зверь, обедали в столовой, купили кое-что. Наконец мы вернулись на крейсер, где, мне кажется, и вздохнулось облегченно.

5 октября 1917 года