Колыбель

— Кто? Кого вы имеете в виду? — не понял Андрюха.

— Олимпийский вид... — без улыбки добавил Руснак.

— Самый... — Андрюха не спускал глаз с Руснака.

— Ну что ты меня буравишь взглядом? — воскликнул вдруг тот. — Вопрос решен! Неправильно решен, но пересматривать, Зенкин прав, дело негодное.

— Ну отчего же? Справедливость превыше всего, Анатолий Максимович!

— Разумеется, но...

— Никаких «но» быть не может! — перебил Руснака Андрюха.

— Дай же закончить! Не сбивай! Так вот... Вопрос решен неправильно, это так! Но коль его так решили, а решали не дураки, значит, иначе решить не могли, не имели возможности. Перерешить, коль нет иной возможности, значит, решить еще раз неправильно. Согласен?

— Что же делать? — Андрюха почувствовал, что Руснак понимает его, вроде бы даже помочь хочет.

— Надо найти другое помещение, как тебя?

— Андрей... Колосов Андрей!

— Есть у тебя какие-нибудь на этот счет соображения?

Андрей замялся.

— Вижу, есть. Выкладывай!

— Рыбацкий сарай в полкамня. На лето сгодится...

— Ну и славно! Лето там позанимаетесь, а к зиме полуподвал во втором общежитии отдадим.

— Э-э-э, нет! — сказал Андрюха занозисто. — Не надо! Дадите, мы его обживем, а его снова заберут! Под ЖКО или медпункт... Хватит!

— Логично! Можем забрать. И заберем наверняка, — согласился Руснак. — А что, если сарай?

— Чего сарай?

— Утеплить, отремонтировать крышу, провести паровое отопление...

— Денег взять негде. Зенкин не даст.

— Зачем же? Без денег если...

— Как без денег?

— На энтузиазме. В выходные дни, по вечерам. Потихоньку, до зимы и успеете...

— А заниматься когда?

— А вы сочетайте и то и другое. Кто-то тренируется, кто-то крышу ремонтирует, кто-то еще, скажем, стены утепляет.

Андрюха вздохнул.

— Иного выхода нет! — без улыбки сказал Руснак и, сев в кресло, весело продолжил: — Закурим, земляк?

— Не имею привычки, — ответил Андрюха, поднимаясь.

— А хлопцам своим скажи, — угадал его мысли Руснак, — что иного выхода нет. — И спросил: — Ты что, спешишь?

— Да! Долго тянется мой поход за правдой, — шагнул к двери Андрюха.

— Постой-ка! Это ты Фелюжий нос красил к майским праздникам?

— Я. Уж больно он почернел.

— Спасибо тебе, брат!

— Не за что. У меня там... двое дядей моих... имена их.

— Все одно спасибо... — Руснак помолчал, закурил наконец. — В этих местах, мать, помню, часто вспоминала, воевал и мой двоюродный дядька. До сих пор живой, крепкий. Ему за восемьдесят, а он все трудится. В рыбоохране. Знаешь Чернокаменку? На том участке работает. Гроза браконьеров. Все никак вырваться не могу.

— Если так, мы действительно с вами земляки. Мой дед тоже в этих местах в гражданскую воевал.

— Возможно, они дружили, наши предки, а?

— Вполне...

— Так что давай и мы с тобою связь не терять, Андрей Колосов. Ты не женат еще?

— Пока нет.

— Ого! Это «пока» кое-что значит.

— Поживем — увидим. — Андрей шагнул к столу, пожал руку, буркнув «до свидания».

Сарай, конечно, никто уже не заберет. Но стройматериалы? Клянчить придется по бригадам. Кислое дело! У того же Зенкина. И к нему придется идти. Короче говоря, добился.

Горькая вода, омывающая самое сердце земли, — подземная, черная, холодная — однажды зашевелилась, до того момента неподвижная и стала подниматься к теплой почве. Видать, стало ей невмоготу вековечное стояние в глуби земной. Надоело ловить солнце через долгие и узкие окна колодцев. Мертвая, безмолвная, она поднималась медленно, долго, пока не лизнула светящиеся самые тонкие и нежные корешки трех братьев-яворов, что испокон стоят на Мужичьей Горе. Глубокие корни этих древовеков прошили гору от верха до основания, дальше в землю проникли. Тончайшие нервы великих деревьев, они для того и светились во мраке подземном, они для того и существовали, чтобы дать яворам знать, что глубже корню расти не надобно, что глубже либо жар сердца земного, либо камень-гранит, либо как теперь — вода: черная, хладная, горькая. Лизнула серебристые живые нити, связанные с сердцевиной дерева, и с каждого древовека упало по три листочка. Летели они от самых макушек великанов и, пока достигли земли, пожелтели.

Владимир заглянул в Красные Кручи, в дом отца, неделю спустя после того, как приехал в Чернокаменку на весь свой отпуск.

Нет ничего печальнее, чем оставленное хозяином жилище. Олисава ходил по двору, заросшему татарником и горчаком, кустами перекати-поля, круглыми и почерневшими уже в неожиданно раннем зное едва только начавшегося лета. Маленькие яблоньки, посаженные отцом два-три года назад, терялись среди фиолетовых соцветий чертополоха. Здесь у калитки еще недавно стояли тополя. Олисава-младший посадил их когда-то.

Тополей теперь не было. Их недавно спилили. После того, как отца увезли в больницу, они так и не выпустили листвы. Соседка рассказывала, почернели. Голые, они угрюмо высились над двором. В ветер гремели пустыми ветвями. Пугали ее. И она попросила мужа спилить.

— Я так, Владимир, жалкую, что заставила мужика их спилить. Грех взяла на душу...