Колыбель

Олисава, поеживаясь, бродил по двору, не находя места, мучительно думая об отъезде. Пока не понял, что ему мешает это сделать. Он понял, что уехать отсюда не может. Почему? Что его задерживает тут? Как ему жить в этом доме, если вот уже вторую ночь глаз не сомкнуть?

Чтобы хоть как-то отвлечься, решил соорудить на тополиных пнях лавочку. Для этого надо было найти кусок доски, молоток и несколько гвоздей. Пни-столбы. Не надо копать. Прибей доску — и лавка. Метра два длиной. На ней и прикорнуть можно. Время летнее. Зажег свет сначала в доме. Потом в сарае. Доску нашел быстро. Она стояла в углу — гладкая, обработанная фуганком. Свежая, даже припахивала лесом. Отыскался и молоток. Тяжелый, с почерневшей ручкой. А вот с гвоздями было трудно. Порывался пойти к соседям, но всякий раз останавливало себя. Люди спят. Давно за полночь. Нелепо. Однако гвозди тоже нашлись. Там, где стояла доска, на полу валялось пять длинных, слегка присыпанных мусором, потому сразу и не замеченных.

Олисава старался стучать потише. Боялся соседей потревожить. Один гвоздь согнулся. Пришлось выбросить. Разгибать — лишний шум. Да и четырех хватило. Сел на скамью и только тут понял: доска и гвозди остались от домовины, которую тут, в сарае, сколачивали. Поднялся и больше на лавку не сел...

Он сильно устал и потому все-таки уснул — прямо на полу в комнате, где когда-то жил.

И снилось ему, будто мать говорит с упреком: «Что же ты, сынок, тополя свои спилил?» — «Это не я, мама. Я в жизни еще ни одного дерева не спилил. Мне самому жалко...» Мать погладила его по вихрам: «А я думала, что это ты похозяйничал».

А потом он увидел: на лавочке у калитки сидит Вовка. Нога на ногу — худенький, смотрит куда-то. Глядит далеко-далеко. Посмотрел в ту сторону и Олисава. На тот яркий свет, аж глаза у него заболели. До слез. «Батя, не рубил я тополя!» — крикнул Олисава, а он даже не обернулся. «Ну, не пилил, так не пилил. Чего ты плачешь?!»

Он проснулся и сразу почувствовал: свежий, давний, хорошо когда-то знакомый, но позабытый дух проникал в дом — дух моря.

Из отцовского дома до хатки Валентина рукой подать. Дома Иванова не оказалось. Сказали, что в бухте за третьим скалистым выступом. Там теперь пропадает.

До армии Валентин Иванов был в рыболовецкой бригаде. Зарабатывал знатно. И ничем от других рыбаков вроде и не отличался, разве только тем, что не пускал заработок на ветер, копил деньги. За это его слегка недолюбливали на сейнере. Однако ценили за сметку, за безотказность, предполагая — копейку, видимо, бережет, потому, что после армии хочет сразу же и семьей обзавестись, и машину купить, а возможно, и дом новый поставить. Но пришел Валька со службы и стал рыбинспектором, как старый Евграф Руснак из Чернокаменки. Не женился, не купил машины, а поселился, отделясь от матери, в хатенке, где сквозь оконце в крыше светило с незапамятных времен солнце.

Поработал Валентин Антоныч год, до первого отпуска, и улетел на Дальний Восток, где и оставил все свои сбережения. Дело, которое он затевал, стоило тех Валентиновых деньжищ, да и материнских тоже.

А употребил Валентин Антоныч эти деньги на «марикультуру». Это новое в здешних краях слово молодой рыбинспектор тоже привез с Дальнего Востока. Тем, кто интересовался, Иванов объяснял популярно: марикультура — выращивание морских животных.

Никто в эту затею, разумеется, ни на минуту не поверил. Все в Красных Кручах смотрели на хлопоты Валентина Антоныча Иванова, как на циркачество-чудачество. В лоб ему, конечно, говорить не хотели — зачем с начальником моря отношение портить. Тот заводной, запомнит насмешки, круче, может быть, чем всегда, обойдется, если подловит на горяченьком. Ловит, конечно, браконьеров бдительный Иванов Валька, штрафует, реквизирует сети. Но ведь может и на всю катушку наказать...

Решил Валька ставить подводную ферму за третьим скалистым выступом. Бухточка там для этого дела подходящая. Неглубока. Хорошо прогревается. Водица чиста. Еще до армии прочитал Валентин о том, как в Приморье моллюска-гребешка пестуют, и стал думать, пока не решил: рапана тоже дальневосточный житель, а вот переселился сюда, в Европу, самоходом и ничего себя чувствует. Проклятый, сколько мидии извел! Раньше ее на скалах гроздья, хоть мешками греби, а теперь на побережье створки лежат горами. Дети все ноги себе изранили их острыми краями. Беда с этим рапаной. Зверь, а не животное.