Колыбель

Демидушка и Комитас вышли на старую дорогу, пересекли ее и, огибая Мужичью Гору, двинулись к Чарвой балке. У каждого над головой по жаворонку, у каждого в руке по крошне. А впереди степь, полная бессмертника.

— Думаю: вот-вот наука найдет способ людей от смерти спасать. Понимаешь, раз и навсегда, чтобы совсем не умирали.

— Эко ты, этава! — вырвалось у Демидушки. — Да такое, видно, невозможно пока!

— Пока... Мы не доживем до такого.

— Наука не достигла, — проговорил Демидушка и посмотрел в небо.

— Воевать пришлось долго, потому и не достигли. Я так думаю, Демидушка.

— Теперь воевать не будут, Степан. Теперь, этава, воевать нельзя. Я так себе размышляю. Остается им договориться. Когда все поймут, что нельзя воевать, враз и договорятся.

— А ты бы хотел, Демидушка, жить вечно?

Демидушка остановился, наклонился, сорвал бессмертник — один, другой. Кашлянул:

— Это значит, сколько захочу жить?

— Ну хотя бы так!

Демидушка снова сорвал бессмертник:

— Вишь, как трава названа. Вроде, этава, она против смерти... А это всего только название у нее такое. И все!

— И все-таки, Демидушка? — Комитас тоже принялся собирать бессмертники. И по тому, как наклонялся, взглядывая из-под локтя на Демидушку, видно было: ждет он от него ответа прямого.

— Какая во мне цена? Что я в себе представляю? Детей не нажил. Неграмотный. Долго надо жить головастому человеку, от которого другим много пользы. А я што? — глянул украдкой на Комитаса. Столкнулся с его взглядом. Понял — не такого ответа ждет. Усмехнулся: — Ну што ты, этава, с такими допросами? Ежели бы для всех людей такая возможность открылась, я бы не отказался еще пожить, посмотреть на все это, — Демидушка обвел взглядом и Мужичью Гору, и край поселка, выглядывающего из-за нее, и Чарную балку, к которой подошли, и дальние холмы, за которыми виднелся вулкан и осколок блеснувшего вдалеке озера.

— То-то и оно, Демидушка, то-то и оно. Если бы всем пожить можно было бы, я бы тоже не отказался.

— Ты так говоришь, Степа, как будто нам предлагают пожить сколько хошь.

Комитас сощурился и отвел глаза от цепкого кривоватого взгляда Демидушки.

Оба в белых навыпуск рубахах, в когда-то синих, теперь вылинявших спортивных брюках, в какой-то обуви на босу ногу, стояли они в разнотравье, у каждого корзинка в руках, вокруг желтые огоньки бессмертников. И незнакомому человеку было бы невозможно определить — кто из них кто. Кто наследный лекарь, а кто ни дня не сидевший за партой, читать кое-как самоходом научившийся.

— Я тебе расскажу о мужике. Он из каменоломен к нам в Эльтиген пришел. Могучий был. Пока его к операции готовили, минут десять у меня было, он бредил вроде. Так и я думал. А когда этот мужик услыхал мою фамилию, враз в себя пришел. «Ты Комитас?» — спрашивает. «Комитас», — отвечаю. «Батька у тебя оттуда и оттуда?» — «Да!» — «Хорошо, хорошо!» — даже заулыбался мужик. Тут я и приступил к операции. А он не унимается: говорит, говорит. Оказывается, он знал моего отца. Воевали они в гражданскую... В рубахе у меня, говорит, корешок зашит. Ты его себе возьми. Возьми, возьми. Им твой батька меня лечить собирался. Не успел он меня вылечить. Я как-то сам обошелся, сам поднялся. А корешок на память оставил. Он всегда теплый, корешок тот. Ты забери его себе. Совсем усох, а вот теплый. Где я с ним только не был. В таких бывал холодах, а он и там был теплый. Говорят: если этот корешок пожевать и проглотить, то никогда не умрешь.

— Не взял небось?

— Взял. Сунул в полевую сумку, где документы хранил.

— Вона, этава, какое дело.

— Когда уже после ранения своего совсем оклемался, полез в сумку, а он там, корешок тот.

— И правда, что, этава, завсегда теплый он?

— Не замечал я, честно говоря, такой особенности. Иссохшийся твердый, наподобие валерианового корня.

— Ну и где ты его применил?

— Нет его у меня.

— Потерял, што ли?

— Мне сон приснился. Сразу после войны, когда я сюда вернулся. Даже не сон это был... Не могу точно сказать... Словом, ни с того ни с сего решил я его возле Чарной балки закопать...

— Зачем закапывать, если... Не пожевал ни разу?

— Нет. Не верил я в это. Не верил я ни минуты во все это. За всю жизнь ни минуты. А вот закопать решил. Пошел и закопал... И забыл...

Опустились на землю жаворонки. Остро запахло диким шалфеем. Комитас отер лысину ладонью. Демидушка посмотрел на небо:

— Дожжь будет. Кости мои засвирбели.

— Старики мы с тобой — стариковские у нас и разговоры.

— Оно так, конешно, Степан. Про што нам еще и поговорить, как не про жизнь или смерть, — согласился Демидушка.

— Вот что я подумал сейчас. Ты философ, Демидушка. Так вдруг скажешь иногда...

— Смеешься?

— Знаешь, какая меж нами разница? Между тобой и мною, Демидушка?

— Ты грамотный, а я темный.

— Плохо сейчас сказал. Перед этим хорошо сказал, а сейчас плохо.

— Тебе виднее, Степа!

— Разница есть. И не в мою пользу. Ты все растешь, ты как бы возвышаешься над собой. Твоя высота еще впереди. А я понижаюсь. Был хирургом, а теперь кто? Санитар я. Санитар в больнице моего Димика — санитар. А ты мыслитель, Демидушка. Ты с каждым днем возвышаешься.