Колыбель качается над бездной

Пятьдесят шестая на Павелецкой набережной, окольцованная решетчатым забором как паутиной, хмурилась вместе с погодой серыми безучастными корпусами. По хорошему знакомству (московская тетушка) мою машину пропустили внутрь паутины, чтобы не стояла на пути уборочной техники. По хорошему знакомству положили в “чистую” палату, где держали беременных на сохранении. Возможно, и улыбалась мне Любовь Павловна, заведующая отделением, тоже по хорошему знакомству, готовясь оперировать меня собственноручно. Хорошее знакомство стоило некоторых денег, но для столицы формальных. Тоже по хорошему знакомству.

Я лежала, свернувшись клубком, и глядела в точку облупленной краски на больничной стене. Я старалась хоть толикой светлых мыслей разбавить горечь, прогрессирующую во мне. Страшным казалось заплакать и с заторможенным носом пойти под наркоз. Только старания мои пропали даром, когда будущие мамочки решили меня подкормить, такую расстроенную (на их взгляд, на почве хрупкости беременности), а я их в свою очередь расстроила угрюмо вежливым отказом (ну, как преподнести им вынужденный голод перед операцией?) В знак благодарности я повернулась и явила себя соседушкам, обведя глазами скромность больничной обстановки. И все же торжественность природного факта присутствовала и здесь: бесконечные угадывания пола будущих младенцев, разговоры об утробных неудобствах, по причине которых красавиц заточили, но самое слезно счастливое – букеты свежих цветов на столиках КЕМ-ТО любимых.

Я поняла, что все-таки заплачу, и переместилась в холодный белокафельный туалет. Сквозь собственные всхлипы вдруг услышала далекую трель своего телефона. Я наскоро сбрызнула глаза водой и поспешила назад. Если бы я точно знала, что звонит тетя, или мама, или продавец, я осталась бы всхлипывать дальше. Но я не знала и бросилась на зов, влекомая надеждой. Разумеется, звонила не надежда. Я сжала аппарат и в целях успокоения целый час бродила по коридору из угла в угол, точно одинокий волчонок, потерявший свободу. И решилась. Дрожащими пальцами набрала живущие в памяти цифры. Трубку долго не брали (может быть, раздумывали, глядя на мой номер). Казалось, вместе с гудками утекает жизнь …

– Але …

– Здравствуйте, Андрей Константинович …

– А, Наташа. Здравствуй. Как ты? – в натужно вежливом голосе улавливалось желание обойти случайно возникшее препятствие стороной.

– Спасибо, нормально (только бы не заплакать).

– Ну и хорошо. А я вот сейчас у матери. Давление у нее высокое. Пришлось отъехать с работы. Давай я чуть позже перезвоню, как только освобожусь. Хорошо?

– Хорошо…– выдохнула я и уткнулась лицом в ладони.

Как понять то, что понятно слишком хорошо? Терпения не было ждать даже полминуты. И терять было нечего. Моя пронзительная боль вбивалась в буквы на дисплее:

“Я в больнице. В Москве. Скоро может стать поздно”.

Минуты убегали. Телефон молчал. Слезы меня душили.

– Предатель! – шептала я. – Чужого ребенка любит, а родного приговорил!

Как побитая я вернулась в палату. Мамочек не было. Они выгуливали животики в посещаемой части коридора, совмещая прогулку с утренним свиданием. Я села на кровати и громко в пустоту сказала:

– Главное – себя не предать, Андрей Константинович! Предав любимую, как вы говорили собственным же языком, женщину и предав родного ребенка, вы предали себя. Как вы будете жить дальше? И зачем?

И все мое нутро всколыхнулось от собственной экспрессии.

Вошла медсестра, протянула оранжевый квадрат клеенки, попросила облачиться в ночную рубашку. Я запаниковала. В голове постоянно крутились строчки стишка, которые я прочла у кабинета гинеколога.

Остановись! Пусть он увидит солнце,

Услышит шум весеннего дождя,

Пусть по ночам, счастливым и бессонным,

Глядит на звезды, глаз не отводя.

Тебе легко не дать ему родиться,

Тебя не станут за руку держать.

А он не сможет даже защититься,

От палача не сможет убежать.

А может быть, никто другой, а этот,

Что, доверяя маме, мирно спит,

Вдруг станет президентом иль поэтом,

            И вся страна о нем заговорит.

Как заведенная я повторяла “усыновленные” в памяти строки снова и снова. От каждого звонка мое сердце екало, подпрыгивало, как зверек в клетке, ожидающий свободы. Я все еще не хотела верить, что письмо, дошедшее до адресата, обогнуло его сердце…

Глава 26

Белая операционная слепила стерильной холодной безжизненностью. Врачи уже надели маски и взирали на меня с нетерпением, ожидая, когда я заберусь на кресло. Я спустила с плеч халат и отрешенно продолжала стоять на месте.

– Вешайте халатик и ложитесь, – произнесли губы под белой маской.

Я обернулась назад. Как собака, потерявшая хозяина, вглядывалась через полуоткрытую дверь вдаль коридора. Мой жалобный взгляд поняли по-своему: поспешили дверь закрыть. Все.