Колыбель колдуньи

— Нет тебе пути назад, барин, дорога закрыта. Жена твоя, барин, назад вернется, а ты здесь сгинешь, будешь бродить, как призрак, пока как дым не истаешь, и ждет тебя смерть неминучая, лютая смерть, барин…

Вдруг голос её стал громче, огрубел, она заговорила хриплым утробным басом:

— …и сроку жить тебе, барин, до первого снега, а коли вернуться хочешь, постараться надобно, потому, что если здесь сгинешь — и там умрешь…

Я смотрел на прекрасное лицо гадалки, она не помнила себя, глаза её были закрыты, руки бешено вращали хрустальный шар, кто-то другой управлял ее телом, и кто-то другой говорил за неё, из её уст чей-то чужой голос грохотал:

— Три камня вложи в колыбель колдуньи, открой замок ключом, который не возьмешь силой и не украдешь, а только добром получишь, там будет путь твоей душе назад…

Я вдруг вспомнил мерцающий голубоватый свет в «Стораксе», так внезапно погасший, бледное искаженное гримасой ужаса, лицо профессора, крики «…включайте запасной генератор…» свои мысли, которые пронеслись у меня в голове перед тем, как я отключился: «смерть, это смерть…». Ничего подобного — я не умер, и, напротив, очень даже себя хорошо чувствую в прошлом. Ксана опустила голову на руки, и устало промолвила:

— Ты все слышал, барин, помни каждое слово, помни как молитву, ступай, я устала.

Ноги сами несли меня прочь от окраины. Я был поражен, напуган и не мог разобраться в сумбуре, происходящем в моей голове: если то, что я услышал в избе Ксаны правда, то помоги мне бог, и моя интуиция по поводу этого путешествия в прошлое меня не обманула. Недаром я так отчаянно сопротивлялся всем попыткам Альки отправиться на каникулы куда-нибудь. Но, скорей всего, это просто выдумки, вызванные бурной фантазией Ксаны и её непоколебимой верой в свои пророческие способности. В нашем времени уже не осталось сомнений в том, что все сверхъестественные способности людей — плод их больного воображения и все прорицатели, целители и гадалки — либо жулики, либо больные люди. Если бы что-то пошло не так, меня давно бы вывели из этого состояния, и, потом, навряд ли я чувствовал бы себя так великолепно. Сумбур постепенно утихал и я смог успокоить себя, что все это выдумки Ксаны. Луна ярко освещала деревенскую улицу. Я невольно заглядывал в тускло светящиеся окна — люди жили своей жизнью — укладывали спать детей, накрывали стол к ужину, что-то мастерили. На завалинке около амбара сидели старики и судачили о чем-то. Завидев меня, они разом встали, так быстро как смогли, и склонились в поклоне:

— Добрый вечер, барин, доброго здоровьишка!

Я присел рядом:

— И вам, отцы, добрый вечер, что нового в деревне?

Старики обалдело смотрели на меня. До меня только сейчас стало доходить, что прежде, видно, я таких вольностей себе не позволял и с простым людом не общался, я как — то неловко заулыбался и хохотнул:

— Да не тушуйтесь, отцы, ну у кого еще барину спросить как дела в деревне.

Деды, забормотав что-то, типа: «Храни тебя господь, добрый барин, все хорошо, барин…», кланяясь, разбрелись по избам. Я пожал плечами и направился к крыльцу усадьбы. Анисим уже обеспокоено ходил по крыльцу взад-вперед.

— Экий вы, Данила Лексеич…

— Ну и «экий»?

— Нечто можно не предупредивши так надолго уходить, уж я и на реку ходил, и по деревне искал — нет вас нигде, я себе места не находил, Антонина, вон, уж два раза ужин грела…

— Ну, полно меня отчитывать, Анисим, пойдем домой.

— Пойдем, барин, откушаем, чем бог послал.

Накрытый стол ждал меня в ярко освещенной столовой. Горничные стояли, перемигиваясь и перешептываясь. Занавески на открытых окнах колыхались от ласкового ветерка. На столе красовалась стерлядь в белом соусе, румяная утка, расписная плошка дымящейся рассыпчатой гречки обильно политой растопленным маслом, соленые огурчики, маринованные грузди, помидоры, фаршированные козьим сыром, смешанным со сметаной, румяный каравай, блестящий своей хрустящей корочкой, сливочное масло в фарфоровой масленке. Икорница была полна черной икры, по-видимому — белужьей, темные упругие шарики отливали серебром. В нашем веке это была крайняя редкость. Восстановленное было поколение рыбы осетровых пород, внезапно поразил какой-то вирус, и их пришлось клонировать. Количество их было не так велико, чтобы пускать икру в обычную продажу и её раз в год продавали с аукционов. Мне посчастливилось как-то купить баночку на пятьдесят грамм, мы с Алькой смаковали каждую икринку.

Анисим, подмигнув, указал на несколько запотевших хрустальных графинов стоящих посреди стола.

— С праздником, батюшка, Данила Лексеич, государю нынче именины!

— То-то ты меня отчитывал, — я едва перевел дух, — ждал, чтобы за стол скорей сесть.

— О прошлом году, в государев юбилей, вся округа была у нас — барыня, помню, такой пир закатила, а Козлов, барин дык и вовсе упился кипарисовкой нашей.

Я кивал головой, улыбаясь и делая вид, что так оно и было. Анисим присел рядом, словно испрашивая разрешения, я кивнул — садись, дружище, и Антонину зови. Анисим взялся за графинчик:

— Пожалуй, начнем с «петровской», барин? Антонина готовит такую «петровскую»!