Колыбель колдуньи

Антонина внесла на огромном блюде дымящийся курник. Я опрокинул в рот рюмку тягучей, сладковатой, темной жидкости. Приятное тепло разлилось по желудку. Анисим продолжал:

— Самую чистую водку, через березовый уголь пропущенную настаивают на меду с черными сухарями и изюмом. Эдакий вкус, барин, скажите, и закусывать не хочется!

Я кивал и поглощал с аппетитом все, что мне подкладывала на тарелку Антонина. Это вам не сорок градусов — чистый первач вызывал зверский аппетит.

— А вот, батюшка, и «кипарисовка».

Антонина подала графинчик с янтарной жидкостью:

— попробуйте, Данила Лексеич, это по новому рецепту — лимоны, те, что вы привозили из города, помните, так неделю на их корках водку настаивала, неделю на самих резаных, потом отжимала, да неделю на вареном меду и шишке кипарисовой, вот что получилось.

Я проглотил холодную ароматную сладковатую водку и с наслаждением закусил кусочком стерляди, для себя запомнив рецепт и пообещав по возвращении устроить Альке хоть частично напоминающий этот пир ужин.

Настроение улучшилось и произошедшее в избе Ксаны уже совершенно не пугало. Анисим захмелел и стал пересказывать деревенские сплетни. Я слушал вполуха.

— …А кузнец теперь в темной на цепи. Все говорят, это он жену порешил, а я не верю. Гришка бешеный, конечно, но чтоб убить Настастью — ни за что! Он её если не любил то уважал больно, на него все девки кидались — он ни в какую. А Настасья — та еще вертихвостка была, упокой господи её душу. И с Сидором — плотником у нее шуры-муры были, и с Федькой, печником. Да она с детства была гулящая, говаривали даже к знахарке, Ксаниной матери, по молодости бегала за отварами, чтоб ребеночка скинуть. Гришка на ней женился, позор прикрыл, так она после свадьбы еще пуще по мужикам бегать стала. А детей так и не прижили. Гришка в кузне цельный день, а она избу выметет, поесть приготовит и шасть со двора…

— Анисим! — Антонина зыркнула на него недобро, — о покойниках либо хорошо, либо никак.

Мне было так хорошо и уютно, что я совсем забыл о своих тревогах.

— Э-э, батюшка, барин, да тебя сморило. Пойдем-ка, я уложу тебя спать.

Анисим проводил меня до спальни, и я забылся сладким сном на мягкой, пахнущей солнцем постели.

* * *

Алька проснулась чуть свет с одной мыслью — надо с чего-то начинать. Она сходила с ума оттого, что там, в темной сидит Григорий, который ни в чем не виноват, — в этом она не сомневалась. Человек не мог смотреть так искренне прямо в глаза и говорить неправду. Его поведение не выдавало ни волнения, ни беспокойства — он был уверен в своей правоте, полон достоинства и взгляд его был светлым и каким-то нежным. Это так не вязалось с его брутальной внешностью. Он очень ей нравился — надо было быть честной с самой собой. Она спрашивала себя, взялась ли бы она за это дело, если бы это оказался не двухметровый красавец Гришка Селиванов, а какой-нибудь обычный мужичок. Жестокость, с которой содержали подозреваемого, поражала её — если бы она не пришла вчера вечером и не ослабила цепь, он так и провисел бы под потолком, и, возможно, остался бы инвалидом на всю жизнь.

Алька умылась и позвала горничную Глашу:

— Тебе нужно приготовить мне дорожное платье — у меня сегодня очень много дел. Скажи, кто кормит тех, кто сидит в темной?

Горничная вытаращила глаза:

— Барыня, да ведь вы не хуже меня знаете, что их больше чем день там не держат — батюшка ваш сразу разбирался и наказывал тут же. А смертоубийств у нас лет двадцать как не было.

— Что же делать…вот что — ты собери там хлеба, молока, ну еще чего, чтобы отнести ему. Исправнику я его не сдам, пока не разберусь.

— Да разве можно, барыня, не дамское это дело! Данила Алексеевич приедет — беда будет, коль прознает.

— Делай, как я велю. Да, еще, собери мне соседей их к полудню, и всех, кто мало-мальски может пояснить про тот день что-то внятное. Только не тащи сюда тех, кто верещал про то что «Гришка — убивец». Я их достаточно наслушалась.

— Ох… не ко времени батюшка ваш уехал, ох не ко времени.

— Полно, ступай.

Через полчаса Алька в дорожной коляске вместе с Глашей, которую она усадила в коляску вместо кучера, подъехала к старому амбару. Григорий сидел в углу темницы на земле.

— Вот, — Алька поставила перед ним корзинку с провизией, — подкрепись.

— Благослови тебя бог, хозяйка. — Григорий щурился от яркого луча света, пробивавшегося сквозь открытую дверь.

— Потерпи, Григорий, я обязательно все узнаю. Потерпи, недолго осталось.

Григорий поднялся перед ней во весь рост:

— Добрая ты душа, барыня, нас с тобой в детстве водой не разлить было, а теперь, вишь как: меня Настасья моя присушила, — ты вон за Данилу-соседа замуж пошла, а счастья нет. Правду бабы врали, аль нет, что она меня присушивать к ведунье бегала, а только кроме Настасьи мне никто не нужен был, пока жива она была, а теперь, — будто отпустило. Даже слез нет. Будто и не было ничего.

Глаза его привыкли к свету, и он смотрел на Альку с какой-то детской непосредственностью:

— Как же хороша ты, матушка. Как хороша…