Колыбельная белых пираний

Красный свет все разливался, горячо бурлил, превращаясь в безостановочный дорожный кровоток. Раздался еще какой-то непонятный шум, но для Веры вдруг все исчезло на неопределенное время. Может, на полсекунды, а может, на целый час – сказать было сложно. Сначала воздух перед ней начал лопаться красными пузырями, а затем ее и вовсе словно погрузили в непроглядно-красную толщу воды. Как будто видимая и слышимая реальность выстрелила в упор, и сознание мгновенно потонуло.

Когда тяжелая непроницаемая вода наконец отступила, Вера обнаружила себя по-прежнему стоящей около «Детских товаров». Перед ней была разбитая витрина, за которой как ни в чем не бывало кружились белые рыбки. Только теперь с них капала густая багряная кровь. Словно рыбки только что разорвали зубами чью-то тушу, перепачкавшись бурлящей нутряной жидкостью своей добычи. Словно это были вовсе не милые безымянные рыбки, а хищные голодные пираньи.

Мелодия колыбельной все еще струилась, текла, переливаясь легкими серебристыми нотами. Вере она внезапно показалась невыносимо громкой, заглушающей все прочие звуки. Других звуков будто и не существовало вовсе. Равно как и других образов: только бесконечно кружащая рыбья стая. Все, что было за пределами круговорота стаи, накрылось плотным белым саваном.

Несколько секунд Вера неподвижно стояла перед разбитой витриной, спиной к дороге. Застывшим, немного удивленным взглядом смотрела на детских пластмассовых рыбок, так внезапно превратившихся в пираний. Разглядывала крупные кровяные капли, сбегающие с их тонких дисковидных тел.

«Пираньи в основном питаются падалью, – вспомнила Вера фразу из книги. – Их даже иногда называют речными санитарами. Или речными гиенами».

А потом Вера, не оборачиваясь, ушла прочь. Так и оставив книгу про мутные амазонские воды на скамейке. А заодно и закладку в виде сомика кандиру – где-то там, в невидимой зыбкой реальности.

8

Колыбельная

После того случая Вере много ночей подряд снился один и тот же кошмар. Будто бы Дима Коршунов раз за разом залезает в воду Амазонки за улетевшим мячом. Заходит по пояс в мутный коричневатый поток, хватает медленно уплывающий по течению кожаный шар и возвращается на берег. В воде неторопливо кружат пираньи (Вера каким-то образом их видит, словно смотрит на все происходящее из глубины реки), но Диму Коршунова они как будто не замечают. Огибают каждый раз его крепкое полнокровное тело. Но затем в беспокойной речной толще возникает крошечный полупрозрачный сомик. Простодушная беззлобная рыбешка в поисках пропитания. Наивно проникает в мочеиспускательный канал Димы Коршунова. И Вера уже знает, что худосочное рыбье тельце навсегда останется там, во враждебной среде человеческого организма. А Дима Коршунов навсегда останется в реке. Какое-то время он пронзительно кричит, распугивая оказавшихся поблизости игуан. Сгибается пополам от боли. Барахтается в мутной водяной толще – сначала отчаянно, затем все слабее. И наконец замирает окончательно, потому что никто не может провести ему срочную операцию по извлечению сомика кандиру из уретры.

На труп Димы Коршунова тут же слетаются пираньи, речные санитары. Вера наблюдает за их трапезой одновременно и снизу, и сбоку, и сверху (словно она и есть река). Смотрит, как мертвое тело растаскивается на кусочки, как высвобождаются кроваво-красные ленты, смешиваясь с водой. Как оголяются обгрызаемые кости. Она смотрит, но поделать ничего не может. Ее как бы и нет: бестелесная, неодушевленная, она утекает прочь, разливаясь по дну густого тропического леса.

Вера каждый раз отчаянно хотела пробудиться, но все возвращалось вновь и вновь: и Дима Коршунов, и пираньи, и сомик. Лишь к рассвету ей удавалось очнуться: она словно выпрыгивала из темноты собственного тела, выносилась потоком обжигающей крови, бьющей из глубины и разбивающей своим напором скрепленные веки. С мясом вырывала себя из себя самой. Затем долго лежала, уставившись в потолок, который неумолимо вращался, то приближаясь, то удаляясь. А потом все-таки успокаивалась, погружалась в легкие, свободные от кошмара дремотные слои.

Колыбельная в первое время звучала в голове практически постоянно. Вера слышала ее сквозь распаренный рокот душевой воды, когда порой на два часа запиралась в ванной, и сквозь настойчивый стук обеспокоенной мамы; слышала сквозь бессмысленно журчащий по вечерам телевизор; сквозь несмолкаемый уличный шум, когда бродила по городу, с трудом пробираясь через густое человеко-машинное месиво; слышала и сквозь монотонные голоса учителей – уже в сентябре, когда некстати и как-то совсем неожиданно наступил одиннадцатый класс. И в этой перманентной серебристой мелодии звучала жуткая, отвергаемая Верой непоправимость.