Колыбельная белых пираний

И разочарованный собеседник каким-то глубинным, едва пульсирующим чутьем догадывался, что настаивать смысла нет.

Впрочем, большинство преподавателей и однокурсников отнеслись к Вериному роковому предчувствию с изрядной долей скепсиса. Словно к простому совпадению. А Марьяна простодушно предложила телефон «хорошего психиатра, маминого знакомого».

– Ну, если вдруг тебя мучают всякие голоса, которые предсказывают будущее, – развела она руками. – Знаешь, такое лучше не запускать.

– Не переживай, не мучают, – спокойно ответила Вера.

И с тех пор старалась не говорить о своих колыбельных предчувствиях вслух.

Хотя предчувствия продолжились. После того случая во время посещения больниц Вера иногда слышала в голове звонкую мелодию, знакомую до острой сверлящей боли. И возникала эта мелодия всякий раз, когда перед Верой оказывался приговоренный пациент, внутри которого неумолимое, беспощадное разрушение уже прошло точку невозврата.

Чаще всего разрушение было видно невооруженным глазом. Большинство колыбельных пациентов уже стали невесомыми желтоватыми телами, распластанными в ледяном обезжиренном свете онкологических палат. Либо темными и сморщенными, будто сушеные грибы, смотрящими страшно тихим, почти бесцветным взглядом с самого дна абсолютной боли. Практически с порога бескрайнего небытия, откуда все приходят и куда, через некоторое время, неизбежно возвращаются. Они и сами знали глубоко внутри себя, что для них время возвращения почти наступило; что им уже никогда, ни при каких обстоятельствах не выкарабкаться. И огромный, чудовищно плотный сгусток боли, пульсирующий у них внутри, уже невозможно было ни устранить, ни даже разбавить до переносимо жидкого состояния.

Но была и другая категория колыбельных пациентов. С гладкими свежими лицами, с трескучими яркими голосами. С теплой живой плотью, плескавшейся, словно парное молоко, при каждом движении. Таких было мало, но все же они встречались. Еще не сломанные, крепкие с виду человеческие механизмы. Они попадали в больницу с какими-нибудь пустяками и на следующий день обычно выписывались, возвращались к здоровой, кипучей жизни. Но и у них внутри уже обитала неминуемая, глубоко затаившаяся смерть.

Струилась по кровотоку, скапливалась в каком-нибудь органе, сгущалась. Чтобы в один прекрасный день напрячься до предела и лопнуть, разразиться сокрушительным ударом. Они еще не знали, что приговорены, равно как не знали об этом кружившие рядом медицинские работники. Но Вера знала. При виде этих ничего не подозревающих полнокровных бедняг она слышала страшное переливчатое звучание колокольчиков и растерянно отводила взгляд. В такие моменты от беспомощности ей хотелось не двигаться, не вникать в учебные инструкции, не помогать медсестрам, а просто упереться в стенку, будто пластмассовая механическая зверушка, у которой заканчивается завод.

Вера молчала. Не желая сталкиваться с профессиональным здоровым сарказмом медперсонала, со скептицизмом преподавателей, с легкими насмешками однокурсников и их же пожеланиями обратиться к «хорошему психиатру», она запирала свое знание глубоко в себе. К тому же, собственно говоря, делиться этим знанием было незачем. Никакие дополнительные обследования, анализы, срочные операции не могли изменить уже сложившегося, безнадежного положения колыбельных пациентов. Разве что – в лучшем случае – приостановить разрушение на несколько жалких недель. Ничто не могло повернуть вспять естественный ход вещей, выдернуть из обреченного тела уже укоренившуюся смерть.

И постепенно о Верином «даре» в институте забыли. Лишь однажды, уже на четвертом курсе, одногруппник Сережа Гринкевич неожиданно догнал Веру после занятий на пасмурно освещенной лестнице и, крепко сжав ей руку, умоляющим тоном сказал:

– Пожалуйста, пойдем со мной в «четверку». Мне нужно знать.

Всем было известно, что Сережина мама Маргарита Львовна, доктор физико-математических наук, заслуженный деятель высшего образования, профессор, лежит в четвертой городской больнице с «безнадежным» раком груди.

Вера не видела смысла и не хотела наведываться к умирающей Маргарите Львовне. Но Сережа Гринкевич смотрел так грустно, так пронзительно, что его лицо казалось тоненьким, неимоверно хрупким стеклом, способным треснуть в любой момент. И она согласилась.

Маргарита Львовна лежала в просторной индивидуальной палате. Сквозь мутноватые больничные стекла едва пробивалось солнце. Стекало хилыми лучами в явно нетронутый постный суп, стоящий у изголовья; слегка подкрашивало надкусанное рыхлое яблоко.

Глаза у Маргариты Львовны были прикрыты. Лицо, несмотря на довольно молодой возраст, пропиталось старчески-болотным оттенком. Тонкие руки с голубоватыми подкожными нитями и острыми косточками неподвижно лежали поверх казенного пододеяльника в горошек. Длинные, чуть скрюченные пальцы, казалось, застыли навсегда. Атрофированные, омертвелые щупальца. Все в ее образе внушало бездонную, немую безнадежность, бесповоротность приближающейся смерти.