Колыбельная белых пираний

Во втором учебном полугодии ей удалось полностью восстановить пробелы и вернуться к статусу твердой хорошистки, утраченному за осенние месяцы. На восстановление ушло немало бессонных ночей (особенно рьяно Вера взялась за химию и биологию), но результат был налицо. Мать и учителя так радовались Вериному «воскрешению», что даже не задавали ненужных, скользких вопросов. Не докапывались до причин ее душевного состояния. Главное, что она снова взялась за ум, за учебу. Видимо, Вера просто очень долго переживала из-за смерти подруги, а потом перестала переживать, потому что время лечит, вот и все.

Колыбельная постепенно затихала в ее голове. После новогодних праздников она лишь маленьким круглым эхом перекатывалась где-то на периферии сознания. А к концу февраля затихла вовсе. И ожившая, внезапно твердая Вера вернулась в успокоительную внутреннюю тишину. «Больше я никогда не услышу эту проклятую рыбью мелодию», – думала она тогда, отправляясь в школу сквозь темный, сверкающий от мороза воздух, уверенно шагая по мерзлой земле, покрытой хрустальной кожицей.

Летом Вера без особых усилий поступила в местный медицинский институт. И целых два года у нее было самое обыкновенное студенческое существование.

Стремительный поток лекций в переполненных душных аудиториях; ночная зубрежка неохватного, бесконечно разветвляющегося материала; нелепая, на телесном уровне ощущаемая помпезность сессий. Были и посиделки с приятелями-однокурсниками в ближайшем к институту баре – захудалом полуподвальном заведеньице с липкими столами и пластмассовым плющом на стене. Подавали в заведеньице толстые пережаренные гренки и разбавленное водой из-под крана зловонное пиво.

Студенческая жизнь текла быстрым бурлящим ручьем, и все, что осталось за ее пределами, будто немного стерлось, поблекло. Нет времени, нет времени – снова громко и ритмично стучал колесами старый подзабытый мотив. Лишь изредка Вера подспудно ощущала, оторвавшись от растрепанных библиотечных пособий, как что-то важное и ценное неумолимо утекает, проносится мимо. Словно вид за окном поезда, манящий недосягаемый пейзаж, который не разглядеть в деталях, потому что поезд мчится все дальше и дальше. Но в целом Верина жизнь в тот период мало чем отличалась от жизней ее усердных однокурсников, с головой погруженных в учебу.

Все изменилось в конце второго курса, на практическом занятии в областной больнице. В залитой солнцем палате, где лежал мужчина средних лет с круглым лоснящимся лицом и диагнозом «острый гастрит». Впрочем, острота, по всей видимости, уже сошла на нет: пациент со спокойным, немного скучающим видом разглядывал продолговатые разводы протечки на беленом потолке. Ему явно не было особого дела до толпящихся у его койки студентов, внимательно наблюдающих за взятием густой темно-бордовой крови из его вены. Скорее всего, он думал лишь о скорейшем возвращении домой, о теплой привычной реальности, подальше от бесконечных анализов и скукоженно-жалкой больничной еды.

Но внезапно его рассеянный неторопливый взгляд спустился с потолка и встретился с Вериными глазами. И в этот самый момент Вера услышала, как в сознание из глубокой холодной темноты выкатывается эхо переливчатых серебристых колокольчиков. Через несколько секунд эхо превратилось в полноценный, отчетливый звук. Колыбельная разрасталась в голове, расплескивалась, тянулась во все стороны. И Вера медленно попятилась прочь из палаты. Мир вокруг тут же завертелся и измельчился, словно в блендере, пуская густой, наполненный заострившимися запахами сок. Запах хлорки, антисептиков, кисловатый запах подсохших кровяных корочек, едкий запах одеколона и проступающий сквозь него солоноватый плотский душок однокурсника Бори, прислонившегося к двери, – все внезапно нахлынуло, накатилось на Веру. А мелодия уже гремела оглушительно, невыносимо мощно.

– Он умрет, – еле слышно прошептала Вера, опускаясь на бордовую коридорную кушетку.

Однокурсники тут же обернулись, неожиданно, непонятно как услышав из палаты сдавленный жалкий полушепот. Вопросительно и чуть испуганно уставились на Веру.

– Он умрет, – повторила она уже громче. – Скоро.

Он и правда умер – спустя два месяца. При вскрытии выяснилось, что его острый гастрит уже давно превратился в рак желудка четвертой стадии.

Слух о необычном Верином «даре» разлетелся по институту почти мгновенно.

– Скажи, а как ты поняла? – допытывались по очереди едко пахнущий Боря; глыбистая, костистая, с тяжелой нижней челюстью Кира; подслеповатая, похожая на опухшую сову Лариса и некоторые другие.

Причем каждый из них задавал вопрос невозможно лукавым, доверительным тоном, с затаенным в области желудочно-кишечного тракта дыханием, словно всерьез полагая, что вот ему-то, конкретно ему, и раскроют всю тайну. Но Вера никому ничего не раскрывала и раскрывать не собиралась. Вяло пожимала плечами и смотрела равнодушными, словно пустые стеклянные ампулы, глазами.

– Просто поняла, и все. Почувствовала.