Колымский котлован. Из записок гидростроителя

— А помнишь, как мы с тобой бочку вина выкатили Косте на свадьбу? Ну, наш фронтовой товарищ Костя Зубара, Герой Советского Союза. Он тебя еще из-под танка выдернул, помнишь? — распалялся Поярков.

— Еще бы, Вася, успокойся… Вот только перестанет снег — наперегонки побежим. Помнишь, как ты меня раньше обставлял, а?

— Помню. Только давай по порядку, каким ветром здесь? — несколько успокоившись, спросил Василий Андреевич.

— Попутным.

— А все-таки?

— ГЭС приехал строить.

— Слыхал, слыхал. Рудники уже открыты, нужна ГЭС. А я, — он вздохнул, — последнюю точку, брат, ставлю. Шарик наш обкрутил раз восемьдесят. Честное слово, не меньше. Вся жизнь на колесах.

Он достал из потрепанного нагрудного кармана удостоверение ударника коммунистического труда.

— Вот тут жизнь, понимаешь?

Я почувствовал, что Василию Андреевичу надо высказаться.

— Черт-те что, — продолжал он, — смерть не люблю, когда работают для показухи. В прошлом месяце стою на собрании, как на диспуте в тридцатых. Значит, выдвигают бригаду на присвоение звания коммунистической. Все шито-крыто, присваивают. Ну, вроде пусть, жалко, что ли? Не выдержал. Капнул. Говорю, бригадир забулдыга и рвач, от рвачества и показатели, выходит, звание присуждаете так, для галочки, ради формы. Взволновались, зашумели. Факты? Пожалуйста. Мы, бывало, гайку отвернем — не годится, — боже упаси выбросить. В ящик ее — это законный лом. А теперь, посмотри, сколько металла валяется, в грязь втаптывается, и никому дела нет. Богаты стали. Отучился, что ли, рабочий государственную копейку беречь? За свое дрожит, государственным не дорожит.

Василий Андреевич помолчал.

— А ты знаешь, моя Александра Григорьевна уже на пенсии, — перешел он на другое без всякой связи с предыдущим. — Дети уже взрослые. Людмила замужем, да муж чего-то бузит, надо бы съездить попроведать. Нина и Анатолий работают и учатся, ими доволен, свою линию имеют. Но правду говорят: большие детки — большие бедки. Да и притомился я, совсем разучился по-человечески спать. Все на трассе. Лес вот возил для ЛЭП, верст по девятьсот в один конец. Иной раз приткнешься в вагончике у ребят на трассе, опять же боишься, чтобы машина не заглохла, не разморозить бы. Слушаешь всю ночь. Так и коротал зиму. Думаю, помотался, хватит. Присмотрю местечко где-нибудь и брошу якорь. Деньжонки есть, хватит. Не осуждаешь? — он резко повернулся ко мне. — Поди, скажешь, завел деньжонки и успокоился, а где совесть? Так знай: я не хватал, не хапал, не скаредничал, а за свой труд, за всякие лишения свои, если и скопилась какая копейка, считай, это кровная, трудовая. Лодчонка, ружьишко, удочки — много нам надо. Собаку отсюда прихвачу, лайка толковая. Домишко сварганю, обоснуюсь. Заезжать будешь, вместе веселее. Утром зарядочку по росе босиком. А восход встречать где-нибудь у излучины, знаешь, с удочкой… Тихо, только камыши будто дребезжат. Мечта, а?

Тем временем ветер стих. Поярков расчистил ветровое стекло, и мы стали пробиваться вперед. Как только машина одолела перевал, вышли из кабины. Из распадка тянуло наледью. Развели у ручья костерок. Василий Андреевич пробил лед, зачерпнул воды и подвесил котелок на приготовленный мною таган. Присели к огоньку, хорошо дымком пахнет.

— Картошечки бы сейчас печеной заделать… А помнишь, Антон, как ездили на козогон, еще коза чуть не стоптала?

Как не помнить. Про этот случай мы не решились тогда рассказать товарищам по охоте, а то не быть бы нам больше стрелками, разжаловали бы в гонщики. А было это Октябрьскими праздниками. Собралось нас человек пятнадцать при полной амуниции, бортовая машина, все честь по чести. За городом подбросили в кузов соломы, едем себе, анекдоты травим. К месту добрались уже в двенадцать ночи. Вздремнули, пока капитан команды с разводящими обсуждали, какие места брать под гон. Подговорили еще и деревенских ребят. Перед рассветом сыграли подъем. Провели жеребьевку, каждый стрелок вытянул номер, на котором будет стоять во время гона. Нам с Василием Поярковым подфартило по соседству быть.

Разводящий развел стрелков. Я пристроился под крутым взлобком, Василий Андреевич — чуть поодаль, на трухлявом мягком пне, как раз на рогатке небольших распадков. Сижу тихонечко, вслушиваюсь. Вот-вот начнется. Слышу — кто-то сзади меня топчется. Даже немного оробел. Обернулся — Василий.

— Что-нибудь случилось?

— Да ну ее к богу, эту выстойку, скучно стало, к тебе пришел.

— Да ты с ума спятил, а вдруг на тебя выйдет?

— Ну и пусть…

Поярков улыбнулся, достал из-за пазухи стаканчик, алюминиевую фляжку, положил на пень нарезанное сало и хлеб и сам стал на колени.

— Молиться будешь? — уже сержусь я.

— Помолимся, тут как в храме — красота какая, воздух! Ты только посмотри вокруг, природа, одним словом.

Ну, что делать? Выпили по стаканчику, сидим, закусываем. Где-то далеко горланят гонщики.

— Пусть голос развивают, — комментирует Поярков.