Комедианты

– Я считаю, что вы оба не должны идти, – сказал я. – Это просто безумие.

– Но разве мастер Смит вам не говорил, что у нас рекомендательное письмо к доктору Филипо? Он – друг нашего друга.

– Это будет воспринято как политическая демонстрация.

– Мы никогда не боялись политических демонстраций. Голубчик, я догадалась захватить черное платье, Обожди две минутки.

– Он не может ждать ни одной, – сказал я. – Слышите?

Голоса с холма доносились даже до моего кабинета, однако эти звуки не были похожи на обычные похороны. Не было слышно ни дикой музыки крестьянских pompes funebres, ни чинного аккомпанемента буржуазного погребения. Голоса не причитали, они спорили, они кричали. Над всем этим гамом поднялся женский вопль. Мистер и миссис Смит ринулись бежать по аллее, прежде чем я успел их удержать. Кандидат в президенты вырвался немножко вперед. По-видимому, дистанция соблюдалась больше из уважения, чем из спортивного преимущества, потому что бегала миссис Смит гораздо лучше. Я последовал за ними медленно, с неохотой.

«Трианон» служил убежищем доктору Филипо, и живому и мертвому, и мы все еще не могли от него отделаться: у самого въезда на аллею стоял катафалк. Шофер, по-видимому, хотел развернуться и поехать назад, в город. Голодная бездомная кошка – их много водилось в дальнем конце аллеи – со страху перед внезапным вторжением прыгнула на крышу катафалка и замерла там, выгнув спину и дрожа, словно в нее ударила молния. Никто не пытался ее согнать – гаитяне, видимо, поверили, что в нее вселилась душа самого экс-министра.

Мадам Филипо – я познакомился с ней на одном из дипломатических приемов – стояла перед катафалком и не давала шоферу повернуть назад. Это была красивая женщина со смуглой кожей, моложе сорока, и стояла она, воздев руки, словно скверный патриотический памятник какой-то давно забытой войне. Мистер Смит повторял: «В чем дело?» Шофер катафалка – черного, роскошного, разукрашенного эмблемами смерти – нажимал гудок, раньше я и не подозревал, что у катафалка бывает гудок. Его с обеих сторон ругали два человека в черном: они вылезли из старенького такси, стоявшего на аллее, а на шоссе в Петионвиль ожидало еще одно такси. В нем, прижавшись лицом к стеклу, сидел мальчик. Вот и весь похоронный кортеж.

– Что здесь происходит? – снова закричал уже в отчаянии мистер Смит, и кошка зашипела на него со стеклянной крыши.

Мадам Филипо, обозвав шофера «salaud»[45] и «cochon»[46], метнула взгляд прекрасных, как два темных цветка, глаз на мистера Смита. Она понимала по-английски.

– Vous etes americain?[47]

Мистер Смит призвал на память все свои познания во французском языке.

– Oui[48].

– Этот cochon, этот salaud, – сказала мадам Филипо, преграждая дорогу катафалку, – хочет вернуться в город.

– Но почему?

– На заставе нам не дают проехать.

– Но почему, почему? – растерянно повторял мистер Смит, и двое мужчин в черном, бросив свое такси, стали решительно спускаться с холма к городу. На ходу они надели цилиндры.

– Его убили, – сказала мадам Филипо, – а теперь не разрешают даже похоронить на кладбище, где у нас есть свое место.

– Тут, наверно, какое-то недоразумение, – сказал мистер Смит. – Не сомневаюсь.

– Я сказала этому salaud, чтобы он ехал прямо через заставу. Пусть стреляют. Пусть убивают и его жену, и сына. – И добавила с презрением и полным отсутствием логики. – Да у них, верно, и ружья не заряжены!

– Maman, maman[49], – закричал из такси ребенок.

– Cheri?[50]

– Tu m'as promts une glace a la vanills[51].

– Attends un petit peu, cheri[52].

– Значит, первую заставу вы проехали благополучно? – спросил я.

– Ну да, да. Понимаете, мы дали немного денег.

– А там, выше, денег брать не хотят?

– У него приказ. Он боится.

– Тут явно какое-то недоразумение, – повторил я слова мистера Смита, но думал-то я о том, что полиция отказалась взять деньги.

– Вы ведь здесь живете. Неужели вы в это верите? – Она обернулась к шоферу. – Поезжай! Вверх по шоссе. Salaud.

Кошка, словно приняв оскорбление на свой счет, прыгнула на дерево, вцепилась когтями в кору и повисла. Злобно фыркнув еще раз на всех нас с голодной ненавистью через плечо, она свалилась в кусты бугенвилеи.

Двое в черном теперь медленно взбирались снова на холм. Вид у них был растерянный. Я успел разглядеть гроб – он был роскошный, под стать катафалку, но на нем лежал только один венок и одна визитная карточка, бывшему министру было суждено такое же одинокое погребение, как и смерть. К нам подошли те двое в черном, они были похожи друг на друга, разве что один был на сантиметр выше, а может быть, дело было в цилиндре. Тот, что повыше, объяснил:

– Мы дошли до заставы внизу, мадам Филипо. Они говорят, что не пропустят гроб. Надо разрешение властей.

– Каких властей? – спросил я.

– Министра социального благоденствия.

Мы все, как сговорившись, поглядели на богатый гроб со сверкающими медными ручками.

– Так вот же он, министр социального благоденствия, – сказал я.

– С утра уже нет.

– Вы – мсье Эркюль Дюпон?