Комендантский час

Позавтракали, на столе не осталось ни посуды, ни крошки хлеба, каждый занялся своими делами, и в это время в комнату без стука вошла соседка. Она была взволнована, долго не могла отдышаться.

— Что случилось? — проникаясь ее тревогой, спросила Мариам.

Наконец женщина с трудом проговорила:

— Вашего Татоса...

Мариам побледнела.

— Что с ним?

— Вашего Татоса остановил возле дома полицай, поднял рубаху, а у него за поясом — листовки. Так и посыпались на землю... Татоса повели в полицию.

Соседка ушла, забыв притворить за собою дверь, а в семье Азоянов какое-то время не было слышно ни шелеста, ни живого голоса, словно здесь вымерло все. Черная птица влетела в квартиру, заслонила крыльями окна, и в комнате стало темно. Так Азояны восприняли страшное известие.

Первым опомнился отец. Тяжело поднялся, надел пальто, ни к кому не обращаясь, глухо бросил:

— Узнаю, что с Татосом.

— Пойдем вдвоем, — вскочила Мариам.

— Не надо.

На диване всхлипывала Тамара.

Лишь один Акоп внешне не проявлял ни смущения, ии растерянности. Его лицо, с тонкими и четкими чертами, на которое ниспадали кольца черных волос, было задумчивым. Когда шаги отца постепенно замерли на деревянных ступеньках, он прошел в тот самый угол, где только что возился Татос, достал из тайника оставшиеся листовки и бросил их в топку.

— Это что такое? — спросила мать, встав за его спиною.

Спокойно чиркнул спичкой.

— Полиция будет делать обыск, пусть ничего не остается.

Листовки охватило пламя.

Так же спокойно стал просматривать свои архивы. Здесь были тетради тех лет, когда он учился в школе, собственный песенник, альбом с рисунками. Вспомнил, как старательно выводил карандашом портреты Пушкина, Тараса Шевченко, Орджоникидзе, под Шевченковым портретом стояла дата: 25.III.1939 г. Подумал: полицаи могут придраться, зачем сохраняет портрет Орджоникидзе, это же большевик. Сжечь его? Нет, нет! Шевченко не сжигал своих революционных стихов. Пушкин во время царского деспотизма не боялся воспевать свободу. На их примере учился жить и Акоп. И он не может, не имеет права стать отступником перед лицом своих великих учителей.

Отец принес неутешительные вести. К Татосу его не пустили. Сказали: разберутся, тогда видно будет, освобождать сына или нет.

Черная птица снова взмахнула крылом, и в комнате улеглась ночь...

Полицаи ворвались со свойственной им наглостью. Один из них, плюгавый, остановился возле двери, очевидно, будет сторожить, чтобы никто не убежал, другой, на голову выше его, с рыжими, словно осыпанными охрой бровями, объявил:

— Будем производить обыск. А вы оставайтесь на своих местах.

Он совал свой нос во все уголки квартиры, тщательно пересматривал даже белье в шкафу, долго, неторопливо листал книги на этажерке, то и дело слюнявя пальцы. На глаза ему попали и рисунки Акопа. Взял в руки один, другой, третий и отложил альбом. Портрета Орджоникидзе не заметил. Проверив все и не найдя ничего крамольного, обратился к Акопу:

— Пойдешь с нами, надо подписать одну бумагу.

Отец потянулся к пальто.

— Подпишу я.

Не глядя на него, полицай настойчиво повторил:

— Надо, чтоб Акоп.

— Мало вам одного? — вскрикнула Мариам.

Тамара по-детски самозабвенно прижалась к брату, всем своим видом будто говоря: «Не отдам!»

— Приказал начальник, — оправдывающимся тоном пробормотал полицай.

«Это арест», — подумал Акоп, однако успокоил родных, пусть не волнуются. Пойдет он. Хотелось на прощание поцеловать горевавшую маму, несчастного отца, который сразу словно увял, сестричку Тамару, чувствовал, что уже не увидит их, но сдержался. Пусть сознание того, что они потеряли сразу двоих, придет к ним позднее, со временем сгладится его острота.

Прошел день. Наступил вечер. Акоп не вернулся...

Не измерить горя матери, теряющей своих детей. Ночь Мариам провела не смыкая глаз. Если арест Акопа и Татоса сразу подкосил отца, как будто сломил его физически (отец до конца своих дней так и не оправится от пережитого потрясения), то Мариам твердо решила бороться, преодолеть любые препятствия, но вырвать детей на свободу. В нетерпении ждала утра. Порой забывалась в минутном сне, но тогда чувствовала хруст костей в ногах и руках, нестерпимо жгло кожу, губами ощущала вкус соленой крови, все тело пронизывала страшная боль, и она вскакивала в холодном поту. Это походило на реальность, боль еще долго не отпускала ее. Наслушавшись от людей, каким пыткам подвергают заключенных, она рисовала в воображении ужасающие муки своих собственных детей, и эти мученья словно чувствовала сама. Поскорее бы наступило утро! Надо действовать, пока не поздно, пока еще есть возможность спасти сыновей.

Поднялась на рассвете, напекла пирожков с капустой, сварила очищенную картошку, еще кое-что собрала — приготовила сыновьям передачу.

— И я пойду с тобой, мама, — просила Тамара, еще не умытая и заспанная.

Мариам отказала дочке, но не решительно, Тамара продолжала просить, плача; пришлось взять ее с собой.