Комендантский час

— Ой-ё-ёй, — цокал Герман, для которого все было в диковинку.

Возбуждение Захара быстро улеглось.

— Теперь убедился?

Мешалкин швырнул фонарик в черное облако.

Он исчез с шелестящим звуком, будто упал в пересохшее сено.

— В жизни ничего не боялся, но тут… Ты извини, браток, мне страшно, — признался Герман, когда они вернулись.

— Тогда собираем шмотки и…

— Собирать-то нечего, — посетовал Герман. — Всё, как говорится, при нас.

Захар сочувственно кивнул. Его положение еще куда ни шло, а каково товарищу?

— Будь квартира побольше, прописал бы у себя.

— Мне прописка светит не скоро. В лучшем случае, лет через десять.

Захар разделил поровну остатки хлеба.

— Мы твердо знаем, кто убийца.

— Кто это «мы» и кому нужны наши доказательства? Я своим побегом лишь убедил ментов.

— Лохматый сбежал, и концы в воду.

— Еще надо доказать, что он порешил и Зубаря… Знать бы, кто его родственник, — задумался Герман.

У Захара ныла болячка на руке, першило горло после холодной воды… Впереди предстояла неуютная ночевка. А за ней… За ней не обещающее ничего хорошего утро.

— Как все обрыдло, — в сердцах вырвалось у Захара. — Умчаться бы за тридевять земель, чтобы ни одна сволочь не мешала жить.

— Ты как дитё неразумное мечтаешь о счастье на стороне, — умащивался на матраце Герман.

— Хочешь сказать…

— Я уже ничего не хочу, — перебил Герман. — Одна несложившаяся судьба не играет особой роли, когда счет пошел на миллионы.

— О каких ты миллионах толкуешь?

— Да уж не о наших с тобой. Народ, как и перед гражданской, ополчился один на другого. Глядишь, и у нас начнет полыхать, как в иных местах… Раз уж в столице из танков бьют.

Захар растерялся. Герман, которому надо беспокоиться прежде всего о себе, берется рассуждать о вещах, далеких от его интересов.

— Народ, конечно, оборзел, — согласился Рычнев. — Жизнь заставила. Разве это реформа? Спекуляцию только узаконили.

— Мне таблицу умножения не объясняй.

— Так к чему нам тогда высшие материи, без них мозги раком.

— После войны тоже жилось туго, но люди, говорят, были лучше.

— Тогда всем было туго, а сейчас кто лапу сосет, а кто как сыр в масле, — проглотил слюну Захар.

— Или люди обмельчали или опаскудились до неузнаваемости.

Захар лежал, поджав ноги, с отвернутым воротником. Он согрелся и хотелось скорее заснуть, чтобы уйти спозаранку, ничего не сказав.

Не нужны ему никакие сокровища, возить только с ними… Он закроет больничный и придет на работу совсем другим человеком. И если кто спросит, отчего он не такой, как всегда, Захар скажет, что жизнь не может быть плохой. Уже то, что ты жив и здоров — прекрасно. Надо лишь научиться находить радости и избегать хандры.

Нет — домой… Весной он постарается жениться. Холостяцкого однообразия с него довольно… Немного жалко расставаться с Германом. Мужик он неплохой, но раз уж не заладилось…

Захар протяжно зевнул, ответил нарочито сонно:

— Как все есть, так и будет.

— Легче всего заранее лапки поднять, — буркнул Герман. — Мне дальше не жить, а вот тебе…

— Не спеши хоронить себя.

— Я уже подошел к черте. Один черт, пока у нас все наладится, время помирать придет.

— Считаешь, эта бодяга надолго?

— Только начало.

Захар согласился, стыдясь своих недавних мыслей… Не получится у него «жить как все» — не тот характер…

— Некому людей по совести рассудить, — мрачно изрек Герман. — потому и оголтелые такие.

— А церковь?

— Трудно сказать. Этой осенью она, ясное дело, не могла остановить в Москве кровопролития, но в семнадцатом?

— Вот именно, — подхватил Захар. — Народ тогда был набожный, а посмотри, что вытворял в злобе. Нет, попы мира не наведут.

Футболка Германа белела под расстегнутой рубашкой.

— Попов тогда уже мало кто слушал.

— Но все-то и крещеные были, и Бога почитали.

— Если у людей память не отшибло, второй раз в пекло не полезут.

— А кто их предостережет?.. У нас сейчас так: я прав, а ближний — дурак.

— Церковь хотя бы не натравливает, а мирит. Этого у нее не отнимешь.

Захар, согласный в душе, возразил:

— У тех, кто высоко сидит, тоже призывы хорошие.

— Не будь наивным. Бормотание правителей гроша ломаного не стоит по сравнению с проповедью. Другое дело, что нас уже ничем не проймешь.

— Не проймешь, — задумчиво повторил Захар.

Он вспомнил церковь в Журавской, худощавого настоятеля, проникнутые детской чистотой глаза молящихся… Почему не у всех такие глаза?

— Кому в свое время мешали храмы?

Герман заворочался, скрипя курткой.

— Никто этого больше не допустит. Никогда!

Из-за стен донесся шум набежавшего ветра, как будто припустил и тотчас перестал густой дождь.

От двери тянуло по ногам. Захар позавидовал задремавшему Герману. Стараясь его не беспокоить, тихо поднялся, выглянул в окно.

Луна — уже отгоревшая — зависла над горизонтом. По ледяной дорожке Млечного Пути лихо мчались сани-звезды, невидимые, пока луна была в зените. И расступались перед ними остальные Миры, уходили прочь по небосклону, блестя то ярко, то слабо, словно их гасил порывистый ветер.

Захар постучал ногой об ногу, лег спиной к Герману. Спать оставалось всего ничего, и мысль, что это последняя тяжкая ночь, согревала.