Комиссия

Не ради нарушения правил уличного движения, но во имя соблюдения заповеди чистоты въехал водитель на тротуар. Исполнив эту заповедь, он тут же вернулся на шоссе и вскоре исчез за поворотом. Мне почему-то почудилось, что, кроме шкурки банана, в урну полетело что-то еще. Правда, моя близорукость не позволила мне определить, что это был за предмет. Какое-то беспокойство овладело мной, и, поравнявшись с урной, я заглянул в нее. Я не ошибся: кроме банановых объедков, в урне лежал бумажный сверток. Вполне возможно, что он лежал тут и раньше, до того, как мимо проехал автомобиль, но как бы там ни было, он заинтриговал меня. Я запустил руку в урну, сверкавшую той же безукоризненной чистотой, что и все остальное на этом курорте, и вытащил скомканные тетрадные листы, замусоленные и покрытые грязными пятнами. Тут же на месте я развернул их, разровнял, разгладил и принялся читать строки, написанные по-немецки современными латинскими буквами, но с каким-то неизгладимым отпечатком готики.

«Чистота, безупречная чистота, прикрывающая беззаконие и безнравственность, та показная чистоплотность, которая уживается с вынесением смертного приговора целому народу, — она-то и заставила меня содрогнуться. „И взял Понтий Пилат воду, и умыл руки на глазах у народа, и сказал: чист я от крови. И ответил весь народ, и сказал: кровь на нас и на детях наших…“

Удивительно, Евангелие упоминает одну только воду. Или во времена Понтия Пилата не было мыла?

Мыло производят из жиров и из пищевых отходов. Жиры могут быть растительные или животные. Жиры содержатся в молоке мелкого и крупного рогатого скота или даже в молоке диких зверей. Нацисты делали мыло из людей. И Гитлер был болезненно чувствителен к грязи. Постоянно мыл руки, причем обязательно с мылом.

Когда я была молодой, я ходила стирать на речку. Мой родной городишко ютился на обоих берегах этой речки. У меня было излюбленное место на мосту. Я намыливала белье, а потом опускала в реку полоскать. Однажды из прохладных речных вод на мост выпрыгнула рыба. Она билась и извивалась и с отчаянным усилием хватала жабрами воздух. Я испугалась, но попыталась спасти ее. Я взяла ее в руки и поднесла к губам, чтобы дохнуть ей в рот. Рыба судорожно разинула рот, и ее острые зубы вонзились мне в губы. Только тогда я догадалась, что рыба нуждается не в искусственном дыхании, как выразились бы теперь, а в воде. Но сколько я ни пыталась скинуть ее в реку, она все выскальзывала у меня из рук и шлепалась обратно на мост. Тогда я решила разобрать мост. Я слышала, что весь он держится на одном-единственном гвозде. Если вытащить этот гвоздь, весь мост упадет. Я нашла гвоздь и попыталась выдернуть его, но он прочно засел в досках. Когда мне все-таки удалось вытащить его, я увидела, какой это старый, кривой и ржавый гвоздь. Но тут мост полетел вниз. Не рухнул, не разломился надвое, не разлетелся на части, а весь целиком заскользил в реку. Поверьте мне, я знаю разницу между плавным скольжением и стремительным падением.

Однажды, когда я была младенцем и лежала в коляске, мама отправилась со мной гулять. На самой круче над рекой она повстречала приятельницу и остановилась поболтать. Забывшись, она отпустила ручку коляски, я покатилась и съехала в реку. Но не утонула — меня вытащили живую и чистенькую, ведь я успела искупаться в речной воде…»

Я не стал читать дальше, скомкал листы и бросил обратно в урну. И, подобно Моисею, увидевшему, как египтянин избивает израильтянина, оглянулся по сторонам — убедиться, что никто за мной не наблюдает. Разница была лишь в том, что Моисей оглянулся прежде, чем убил египтянина и закопал его в песок, а я после того, как скомкал и выбросил похищенные из урны листы — хотя и не было, наверно, большого преступления в том, что я вернул их туда, откуда вынул. И вот, воровато оглянувшись по сторонам, я увидел в окошке одного из шале, деревянного домика, выкрашенного красной краской — неотъемлемая часть швейцарского пейзажа, — Лею Гольдберг. Дом стоял поодаль от шоссе, но, несмотря на расстояние, я совершенно отчетливо видел — не воображал, а именно видел, — ее материнский взгляд и ту самую улыбку, которой она одарила меня двадцать один год назад, когда проговорила смущенно: «Я думала, лет сорок-пятьдесят…»

Скажи она так теперь, все было бы верно. Но она не сказала ни слова. Это я прочел строфу из «Терезы дю Мон»:

Под окнами наших комнат —
твоей и моей
Поет в ночи и свищет
один и тот же соловей.
И когда твое сердце вздрогнет во сне,
при звуке его трели,
Проснусь и я, и буду слушать певца,
лежа в своей постели.

И тут я увидел в окне позади Леи еще одну голову: это была мама. Мама, которая открыла мне дверь на улице Арнон, 15, двадцать один год назад, а недавно летела вместе со мной и дочерью из Лода в Цюрих.