Комиссия

Со временем из-за вечной моей занятости я стал бывать у Володи на стройке все реже и реже и постепенно совсем перестал посещать его. Иногда мы случайно встречались на улице и после радостного взволнованного приветствия замолкали, смущенно поглядывая друг на друга. Но одно я взял себе за правило и выполнял неукоснительно — всякий раз, когда выходила моя книга — оригинальная или переводы, — я дарил ее Володе с посвящением.

И вот несколько недель назад увидела свет книга моих переводов русской классики. Сделав дарственную надпись, я собирался, по обыкновению, отправить книгу по почте, как вдруг сообразил, что вот уже, пожалуй, несколько лет совсем не встречал Володю. Я решил, что должен повидать его.

К дому Володи я подошел под вечер. Он жил здесь больше тридцати лет. Это был один из самых старых иерусалимских кварталов — даже в те дни, когда Володя только поселился тут, он уже считался таковым. Я застал его под рожковым деревом, подымавшимся посреди маленького дворика, мощеного камнем. Электрическая лампочка на проводе свисала с одной из ветвей дерева и освещала стол, заваленный книгами. Володя отхлебывал дымящийся чай из огромной чашки и читал.

Заметив гостя, он обрадовался, усадил меня рядом, но мое подношение — книгу с дарственной надписью — отложил в сторону, не проявив к ней ни малейшего интереса. Я был очень молод, когда познакомился с ним, поэтому уже и тогда он казался мне стариком. В течение всех долгих лет нашего общения я никогда не замечал в нем никаких перемен. И только теперь отметил, как опустились уголки его рта и некогда русые волосы стали отливать серебром. Но все та же задорная мерцающая искра горела в его карих глазах, выцветших от иерусалимского солнца.

— Я читаю «Обломова», — сообщил он, указывая на раскрытую книгу. — Ты знаешь, кто такой Обломов?

Это я-то, переводчик «Обломова» на иврит! Я, который подарил ему эту самую книгу с дарственной надписью… «Да, — подумал я, — Володя и впрямь состарился…» Он, между тем, продолжал:

— Обломов — известная фигура русской классической литературы. Помещик, родившийся в маленьком провинциальном имении и скончавшийся в Петербурге. Всю свою жизнь пролежал на диване. И несмотря на это — видишь? — больше пятисот страниц…

— Кому, как не мне, это знать… — пробормотал я, не удержавшись.

— Ты видишь? — повторил он. — Дай-ка мне вон ту книгу, другую, там, на столе… Да, эту, пожалуйста… В сущности, я теперь похож на Обломова. Еле таскаю ноги… Хотя не лежу. Почти весь день сижу вот так. Да, да, подай-ка мне эту книгу. Это статьи об «Обломове».

Я передал ему русскую книгу, увесистый том в желтом переплете. Он принялся листать ее с таким видом, словно знал всю наизусть.

— Послушай, что писал Добролюбов, известный критик, современник Гончарова.

И он прочитал торжественно, с удовольствием подчеркивая каждое слово и как бы присоединяясь к высказываниям автора:

«История о том, как лежит и спит добряк-ленивец Обломов и как ни дружба, ни любовь не могут пробудить и поднять его, — не Бог весть какая важная история. Но в ней отразилась русская жизнь, в ней предстает перед нами живой, современный русский тип, отчеканенный с беспощадной строгостью и правильностью, в ней сказалось новое слово нашего общественного развития, произнесенное ясно и твердо, без отчаянья и без ребяческих надежд, но с полным сознанием истины. Слово это — обломовщина, оно служит ключом к разгадке многих явлений русской жизни, и оно придает роману Гончарова гораздо более общественного значения, нежели сколько имеют его все наши обличительные повести. В типе Обломова и во всей этой обломовщине мы видим нечто более, нежели просто удачное создание сильного таланта; мы находим в нем произведение русской жизни, знамение времени».

— Хе-хе, — сказал Володя, продолжая листать книгу. — Знамение времени… Какого времени? Времени Обломова? Добролюбова? А что с другими временами? Нет, господа, Обломов вне времени! И это подтверждают слова Ленина, да, великого Ленина. Через семьдесят лет после Добролюбова Ленин писал: «Россия проделала три революции, а все же Обломовы остались, так как Обломов был не только помещик, а и крестьянин, и не только крестьянин, а и интеллигент, и не только интеллигент, а и рабочий и коммунист». Ты слышишь? Обломов был коммунистом! Это вечно сонный Обломов совершил революцию! Разумеется, господа, Обломова невозможно втиснуть в рамки времени, эпохи или сословия. И если хочешь знать, его невозможно ограничить также рамками места, национальности, страны и расы. Никакие ограничения не властны над ним, потому что он фигура космическая, универсальная. Помнишь ты этого старикана, анархиста Кропоткина?

Пока Володя листал книгу в поисках нужного места, я про себя подивился словечку «старикан». Уже более полувека минуло с тех пор, как Кропоткин перестал быть «стариканом», ибо в возрасте семидесяти девяти лет покинул этот мир, как покидает его в свой срок всяк в нем живущий.