Комиссия

Не так давно я зашел в больницу «Хадаса» навестить маму, которая лежала там после операции. Мамина койка оказалась пустой, соседка по палате объяснила мне, что маму увезли на рентген. Я, как всегда, спешил и, как всегда, был утомлен. Шагая по палате из угла в угол, я в раздражении поглядывал то на часы, то на пустую постель, где полагалось лежать матери. Взгляд мой остановился на колоде карт. Мама любила раскладывать пасьянс. Пожалуй, ничто так не успокаивает нервы, как эта игра. Я сел на табуретку, что стояла возле кровати, и занялся пасьянсом. В палату заглянул врач, молодой африканец, видно, выпускник медицинского факультета, проходящий практику в больнице. Остановившись за моей спиной, он поглядел на карты, длинными рядами разложенные на постели. Пасьянс не получался. Я бросил на врача смущенный взгляд, словно прося о помощи.

Губы его раздвинулись в укоризненной улыбке.

— Напрасная трата времени, — произнес он на чистейшем иврите.

И в эту минуту из глубины моего существа восстал вожделенный утраченный рай: Бармалей, Африка, финики. Я едва не рассмеялся от счастья, но вовремя спохватился: мой смех мог обидеть врача.

Вернувшись вечером домой, я услышал по радио о смерти Корнея Чуковского.

Есть ли какой-нибудь объективный смысл во всем этом переплетении событий, фактов, ассоциаций и воспоминаний, я не знаю. Но для меня лично все это исполнено великого смысла.

В.: Можешь избавить себя от труда излагать его здесь. Мы предпочитаем, чтобы ты продолжал свои воспоминания, придерживаясь хронологии. Кто из писателей после Чуковского оказал на тебя влияние?

О.: Гончаров. Иван Александрович Гончаров. Его перу принадлежит один из самых ранних и самых сложных русских романов — «Обломов». Господи Боже! До чего потряс меня этот роман в юности, вернее, в детстве, потому что первый раз я прочел и осознал его лет в одиннадцать-двенадцать. Если мне еще предстоит воздать по заслугам Ш. Г., то в отношении Гончарова я уже выполнил свой долг.

В.: В чем это выразилось? Что ты сделал?

О.: Что я сделал? Чего только я не сделал для моего любимого «Обломова»! Я перевел его на иврит, написал предисловие к этому переводу, я первый представил «Обломова» израильской публике и затем постоянно возвращался к этой теме, я воспел его в стихах и прозе, в статьях и рассказах, я возвеличил его фигуру до размеров космических, я раскрыл тайный смысл его образа, его мистику и символику, я докопался до самых сокровенных его глубин…

В.: И все это собственными силами?

О.: Я улавливаю сарказм в вашем вопросе и тем не менее признаю, что он справедлив: был человек, который вольно или невольно помог мне в этом деле. Имя его, или, вернее, прозвище, Володя-Каменотес.

Я познакомился с Володей тридцать два года назад, в первые дни моей работы на стройке. Я был тогда совсем еще зеленый халуц[3], а он опытный и умелый строитель. Мне велели таскать камни на второй этаж. После пяти камней руки у меня были изодраны в кровь. Володя заметил мое бедственное положение и научил, как подымать тяжелый камень, как придерживать его у поясницы, не торопясь шагать по ступеням, не забывая при этом равномерно дышать. Со временем мы подружились и очень привязались друг к другу. Узнав, что я студент, Володя принялся изливать на меня бездну премудрости. Он действительно обладал незаурядными познаниями во всевозможных, подчас совершенно неожиданных науках, начиная от философии и кончая астрологией. Он был убежденный социалист и небрежно, как бы между прочим, цитировал Маркса и Ленина, но вместе с тем мог читать наизусть Блока, Есенина и даже Пастернака, который в то время вовсе не был столь широко известен.

Наибольшее же мое восхищение вызвала его эрудиция в области физики и математики, которыми после окончания средней школы он никогда систематически не занимался, и тем не менее был знаком с работами Эйнштейна и прекрасно в них разбирался, да и вообще мог бы выступать с популярными лекциями о развитии научной мысли от Коперника до наших дней, а если не делал этого, то только потому, что в глубине души верил: настанет день, когда он создаст собственную теорию мироздания, и теория эта будет проста, как просто совершенство. Для завершения ее Володе не хватало немногого — оставалось решить уравнение с одним неизвестным. Неизвестным этим был еврейский народ.

К своему ремеслу, ремеслу каменщика он относился как к некому священнодействию. Уже оставив работу на стройке, я долгое время продолжал навещать Володю и мог наблюдать, как с изысканнейшим спокойствием он стучит молотком по зубилу, открывая форму в обломке камня, — в то время как на лице его отражается сосредоточенная работа мысли и глубокое душевное напряжение. Я убежден, что орудуя зубилом, он чувствовал себя творцом нового Храма — Храма человеческого духа.