Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина

³Россини.«Россини» рифмуется с «синий». Единственный на моей памяти допушкинский случай рифмовки «синего» вообще — строчка в оде (1775) Василия Петрова (1736–99), где «синий» рифмуется с «иней».

^8–14Это «развернутое» сравнение музыки и шампанского, с его пренебрежительной концовкой, не слишком отличается от «повисшего» сравнения шампанского с «подобием того сего» в главе Четвертой, XLV, или с «любовницей», «блестящей, ветреной, живой», в строфе XLVI той же главы. Шипучее вино провинциальной марки также сравнивается — с «Зизи» в конце главы Пятой, XXXII. Такое частое обыгрывание темы вина и сравнений с ним слегка надоедает.

[XXVIII]

   А только ль там очарований?
   А разыскательный лорнет?
   А закулисные свиданья?
 ⁴

 A prima dona? a балет?   А ложа, где, красой блистая,
   Негоцианка молодая,
   Самолюбива и томна,
 ⁸ Толпой рабов окружена?
   Она и внемлет и не внемлет
   И каватине, и мольбам,
   И шутке с лестью пополам…
¹² А муж — в углу за нею дремлет,
   В просонках фора закричит,
   Зевнет и — снова захрапит.

⁵ В черновике (2370, л. 68) на полях, рядом с этой строкой написано имя «Монари» (первоклассного итальянского тенора Одесской оперы).

^5–14Речь идет, вероятно, об Амалии Ризнич, урожденной Рипп, дочери австро-еврейского банкира, одной из трех-четырех дам, возлюбленных Пушкина в Одессе. Она умерла в Генуе в мае 1825 г., почти тогда, когда Пушкин (он узнал о ее смерти более года спустя) работал над этими строфами (приблизительно в марте). Мать у нее была итальянка. Муж, Иван Ризнич (или, как он писал на французский манер, Жан Ризнич), — богатый и просвещенный далматский купец, торговавший зерном.

Она, по-видимому, упоминается и в первом черновике строфы XX:

Там хладнокровного <купца>
Блистает резвая подруга.

См. также коммент. к главе Десятой, XIII, 3.

Пушкин ухаживал за Амалией Ризнич летом и осенью 1823 г. в Одессе. Его страстная элегия, начинающаяся словами «Мой голос для тебя и ласковый и томный», вероятно, адресована ей. Она родила своему мужу сына в начале 1824 г., а в мае того же года тяжело заболела чахоткой, уехала из Одессы в Австрию и Италию, где и умерла[93]. Ее муж оставался в Одессе и узнал о смерти жены 8 июня 1825 г. Туманский в альманахе Амфитеатрова и Ознобишина «Северная лира на 1827 год» (опубл. в ноябре 1826 г.) посвятил Пушкину пятистопный сонет «На кончину Р.»[94], датированный: Одесса, июль 1825. Странно, что Пушкин узнал о смерти Амалии Ризнич (от Туманского?) только в июле 1826 г.

В начале 1827 г. Ризнич женился на графине Полине Ржевуской, сестре Каролины Собаньской и Эвелины Ганской.

[XXIX]

   Финал гремит; пустеет зала;
   Шумя, торопится разъезд;
   Толпа на площадь побежала
 ⁴

 При блеске фонарей и звезд,   Сыны Авзонии счастливой
   Слегка поют мотив игривый,
   Его невольно затвердив,
 ⁸ А мы ревем речитатив.
   Но поздно. Тихо спит Одесса;
   И бездыханна и тепла
   Немая ночь. Луна взошла,
¹² Прозрачно-легкая завеса
   Объемлет небо. Все молчит;
   Лишь море Черное шумит…

Любопытно сопоставить эту псевдоитальянскую ночь — ее золотые звуки музыки Россини (XXVII, 11) и одесских «сынов Авзонии» — с воображаемыми и вожделенными «ночами Италии златой», к которым так вдохновенно взывает поэт в главе Первой, XLIX. Следует также отметить, что глава Первая, L, упоминанием одесской морской набережной соотносится с последними строками окончательной редакции «ЕО». Действительно, самая последняя строка («Итак я жил тогда в Одессе…», которой в рукописи начинается строфа XXX «Путешествия») совпадает фактически с пометой Пушкина к слову «морем» в главе Первой, L, 3 («Писано в Одессе») — это Черное море, которое шумит в предпоследней строке «ЕО» («Путешествие», XXIX, 14) и объединяет линией своего горизонта первые и заключительные строки окончательного текста романа в один из тех внутренних композиционных кругов, другие примеры которых я уже приводил в настоящем комментарии.

[XXX]